Саймон Керник: Для смерти день не выбирают

Она презрительно фыркнула:

— Какое мне до него дело? Неужели ты думаешь, что я обращаю внимание на такие мелочи? Я же вас всех обыграла! Всех выставила дурачками! Даже Тиндалл с его жалкими угрозами и идиотскими куклами меня не испугал. Знаешь, меня это заводило. И стараться особенно не приходилось — пококетничай, постреляй глазками, поулыбайся, и любой полицейский твой. Они просто не могли устоять перед моими чарами. Даже ты на них поддался, Деннис. Безжалостный киллер.

Я ухмыльнулся, и ей это, похоже, не понравилось.

— Безжалостный? Ну, до тебя мне далеко.

— Ты прав. — Эмма подняла пистолет. — Тебе до меня далеко.

Мне стоило больших усилий остаться на месте и не поддаться панике.

— И все же с чего все началось? Да, были сеансы. Да, Энн рассказала что-то доктору Чини. Но что такое узнал Хан? Почему их пришлось убить? Его и Энн? Причем вскоре после разоблачения Блэклипа?

Эмма покачала головой:

— Извини, Деннис, но этот номер не пройдет. Я же вижу тебя насквозь. Ты просто пытаешься выиграть время, а у меня его нет. Утешься вот чем: для старичка ты очень хорош в постели. Переспать с киллером — это было забавно.

И она выстрелила: посланные точно в грудь, три пули ударили меня, как свинцовые кулаки.

Я охнул, сложился от боли пополам и свалился на пол.

— Теперь твоя очередь, папочка, — негромко и мягко сказала Эмма и, отвернувшись от меня, шагнула к двери в кухню и подняла пистолет.

— Нет, Эмма, нет! — взмолился Эрик Тадеуш. — Что ты делаешь! Я же люблю тебя!

Наблюдая за ней из-под полуопущенных век, я заметил, как в лице что-то дрогнуло, по нему словно пробежала рябь сомнения, приглушившая холодный убийственный блеск. Было и что-то еще; может быть, любовь, может быть, ненависть. Тогда я не понял, но теперь уверен — и то и другое.

Пистолет дрогнул, рука немного опустилась — Эмма заколебалась.

И не заметила, как я сел — голова еще кружилась, хотя основную силу трех пуль поглотил бронежилет, который дал мне Николас Тиндалл, — вытащил из-за пояса револьвер и, сжав рукоятку обеими руками, направил его в сторону Эммы.

— Еще одно препятствие, Эмма, — сказал я, когда она повернулась.

В глазах ее мелькнула тревога, рот приоткрылся, но произнести что-либо она уже не успела.

Я спустил курок в тот самый момент, когда Эмма вскинула руку. Я спустил курок, осознав наконец, что она это заслужила.

Пуля угодила в грудь, и на белом платье мгновенно расцвел красный цветок. Эмму просто снесло с ног и швырнуло на стену. Ее пистолет тоже выстрелил, пуля срикошетила от пола и ушла в потолок, и тогда я пальнул еще раз, в лицо. Фонтан из крови, комочков мозга и осколков костей ударил в стену, тело же сползло на пол, а на лицо упала свалившаяся красная штора.

Вскрикнул Тадеуш — от боли, горя или, может быть, облегчения, — но слабо, едва слышно.

У меня еще оставались к нему вопросы.

Держась за стену, я поднялся, сделал пару глубоких вдохов и подошел к нему. Он полулежал, прислоняясь спиной к дверному косяку, в той же позе, в которой я его оставил, — зажимая обеими руками рану. Кровь уже испачкала терракотовые плитки и растекалась по полу. Тадеуш заметно побледнел.

— Ты убил ее, — прошептал он. — Мою девочку.

— Она не была чьей-то девочкой. Ты об этом позаботился. Твоя дочь выросла чудовищем. Об этом тоже ты позаботился. Знаешь, мне почти жаль, что Эмма не убила тебя.

— Она бы не убила, — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Неужели ты так и не понял? Она любила меня. Моя девочка… Моя малышка… А ты ее убил. Теперь можешь убить и меня. Все кончено.

— Кончено, но не совсем. У меня к тебе несколько вопросов. Ответишь, умрешь легко и быстро. Не ответишь, будешь подыхать медленно и мучительно.

— Пошел ты, Милн. — Он плюнул, но сил уже не осталось, и густые белые капельки слюны упали на мои джинсы. — Я не собираюсь облегчать тебе жизнь. Наши тайны умрут с нами, и ни ты, ни другие ублюдки ничего не смогут с этим поделать. Тебе нечем мне пригрозить. Все, что ты можешь, — это убить меня, но я уже готов к смерти. Для смерти день не выбирают, для смерти любой день хорош. — Тадеуш раскинул руки, как бы приглашая меня сделать последний выстрел. — Давай начинай.

И я начал.

Я делал с ним такое, чего стыжусь и сейчас, потому что, когда делаешь такое, сам погружаешься в грязь, сам опускаешься до уровня того мерзавца, с которым это делаешь. Я не обращал внимания на его мольбы и крики. Не замечал хлещущей на мою одежду крови. Загонял внутрь отвращение, нараставшее во мне по мере того, как я усиливал давление. Я отгородился от всего, кроме того, что считал своей задачей: заставить его заговорить, развязать ему язык. Я делал это сознательно, понимая, что призраки моего прошлого и призраки его прошлого никогда не забудут и не простят, если я этого не сделаю.