Вячеслав Сухнев - В Москве полночь

Квартира оказалась… Толмачев после первого ее обхода пощелкал пальцами, приискивая достойное определение. Занюханной! Вот именно. Блеклые обои, покрытые в прихожей подозрительными пятнами, сальный стол в кухне, шатучий стул с круглой спинкой, венский, значит… Скрипучая раскладушка в комнате и ободранный деревянный короб с выдвижными ящичками. Комод, видите ли… Ни холодильника, ни телевизора, буквально, ни одной привычной вещи. Словно Толмачев очутился в самом начале пятидесятых годов и еще жив был усатый отец народов, который в свое время лично курировал организацию Управления.

Да, девушек сюда водить неудобно — только лицо терять… Остается надеяться, что в этой берлоге недолго отлеживаться. Несколько дней. Ну, неделю. Постельное белье на раскладушке оказалось серым и застиранным, с лежалым запахом. Толмачев, принюхиваясь, долго вспоминал, где он уже встречал такой запах — правда, гораздо слабее. И вспомнил. Ну, конечно же, так пахло белье в коттеджике на лесной базе. Значит, одно ХОЗУ стелет. Просто раскладушку заправляли месяц, если не два, назад.

Пошуровал в шкафчике в ванной — в тусклой ванной с темно-зелеными крашеными стенами, вызывающими озноб. Искал дезодорант, одеколон — что-нибудь пахучее. Нашел кусок окаменевшего мыла, которое не мылилось и не пахло. Вымыл руки, чтобы оправдать поход в ванную, развалился одетым на раскладушке, которая зарычала и загремела пружинами, словно сторожевой пес цепью. Спрячешься тут… На рев раскладушки сейчас сбегутся все соседи. И не только из этого тихого пятиэтажного дома. Он содрал хлипкий комковатый матрасик вместе с одеялом, бросил на пол и улегся. Можно было закуривать и ловить кайф. Еще бы мозги отключить. Но они не отключались.

…Не так давно купил книжку Блейка, профессионального британского разведчика, который много лет работал на СССР, был приговорен на родине к почти пожизненному заключению и умудрился бежать из тюрьмы. Читая биографию ветерана разведки, Толмачев к концу книги вдруг подумал: а ведь они с Блейком в какой-то степени коллеги. Но почему же книжка читалась так, словно Блейк рассказывал о полете на Луну, о полете, не испытанном Толмачевым?

Дело не в том, очевидно, что Блейк разъезжал по всему свету, а Толмачев — только по бывшему Союзу. И то — не каждый месяц. И не в результатах работы разница — у Толмачева, конечно же, они значительно скромнее. И не в том дело, что у Блейка горизонт был шире на несколько порядков, а Толмачев трудился на крохотном пятачке, на своей грядочке, по мере сил ее обрабатывая. Главное, Блейк видел не только сильные стороны системы, но и ее малозаметные недостатки. А это, кстати, помогало ему долго дурить братьев по классу и вести многолетнюю двойную жизнь. Он и попался-то по глупости… Толмачев же уверовал во всесилие Управления, и не хотел до поры думать, что и это всесилие имеет определенные рамки. А ведь в существовании самих рамок уже заключена ущербность любой системы. Либо она безгранична и потому всесильна, либо имеет пределы и тогда — не всесильна. К слабости системы, к хрупкости ее скелета не был подготовлен Толмачев.

Мог ли он совсем недавно предполагать, что в недрах Управления найдется умелец, который под недреманным оком электронных сторожей залезет в ларь с информацией, чтобы передать ее братской разведке? Ни в дурном сне! И не предательство Самарина угнетало Толмачева, а сама обыденная возможность такого шага. Он чувствовал себя так, как если бы при нем плюнули на икону. Неверующий, хоть и крещеный, Толмачев вынес из деревенского детства стойкое уважение к иконе, воспитанное строгой богомольной бабкой.

Шальные, крамольные мысли роились в голове. Пашунчик вот переступил. А где гарантия, что это смог сделать только Самарин? По меркам Управления Пашунчик — обыкновенная шестерка. Такая же, как и Толмачев, чего там скромничать… А сколько возможностей у козырных тузов хладнокровно и безбоязненно предавать Дело? И сколько в Управлении людей, связанных с новым зарубежьем рождением, службой, семейными узами, дружеством? И кто из них найдет в себе силы не отозваться на голос крови или товарищеской приязни?.. Вчера вместе водку пили, а сегодня — враги. Только потому, что развели их тщеславные и недалекие политиканы…

Но тогда так ли был прав Василий Николаевич, истово убеждавший Толмачева в непогрешимости, в святой чистоте дел и помыслов коллег? Похоже, он больше сам себя убеждал, восстанавливая пошатнувшийся символ веры, не желая мириться с позорным существованием водопроводчика.