Боб Джадд - Финикс. Трасса смерти

Может быть, стоит разыскать того человека, который строил эти трибуны для того, чтобы наблюдать страусиные бега.

Я вернулся обратно в бункер «смотреть» гонки. Прокуренное, шумное помещение бункера, занятое журналистами со всех концов света, «ведущими репортаж с гоночного трека», освещалось яркими длинными лампами дневного света, напоминая подземный школьный класс во время изучения какой-нибудь исторической битвы — Фермопил или Окинавы. Это было обширное, казавшееся пустым помещение, несмотря на ряды старых школьных столов с коричневыми пластмассовыми крышками и металлическими складными ножками. Столы были заставлены пепельницами, пластмассовыми кофейными чашками, репортерскими портативными компьютерами и пресс-релизами. Безмолвные телевизионные экраны на стене показывали происходящее на треке, а несколько минут спустя уже распечатывались бюллетени с информацией о результатах заезда и с изложением интересных фактов. Их аккуратно раскладывали в папки, систематизируя по категориям и времени выпуска.

Возник вопрос для моей статьи: «Если эти гонки предназначались не для зрителей, которые не могли их видеть, и не для журналистов, которые следят за ними только по телевизору, то, спрашивается, — для чего все это?»

И что я вообще здесь делаю? Вот почему я не очень-то хотел возвращаться в бункер. И дело не только в том, что телевизор создавал преграду между мной и гонками. Я имею в виду ту преграду, которая существовала между мною и журналистами, между тем, чем я сам был недавно и тем, кем я стал теперь. Я был гонщиком, а стал лишь еще одним бумагомарателем, из тех, что питают своими опусами факсы, страницы газет и экраны телевизоров. Сейчас я изображаю одного из них, и в результате создается неудобная ситуация.

— Рад видеть вас, Форрест! Что нового, Форрест? — говорят они мне, не отрывая глаз от экранов и не ожидая ответа. И они не получают его.

А тем временем победил Сенна. Ему тридцать лет, он на год моложе меня, он владеет шестью языками, он не смотрит телевизор, боясь испортить зрение. Сенна, который так натренировал свое сердце, что может, если есть необходимость, снизить пульс на пять ударов в минуту ниже нормы. Сенна, которому платят более миллиона долларов за каждую гонку. Сенна, который всюду возит с собой Библию и читает ее в самолете. Сенна, который трижды побеждал в международных соревнованиях.

Вечером, когда команды гонщиков загнали свои машины на платформы и на большие транспортеры, чтобы отправить их в аэропорт и обратно в Европу, когда журналисты и болельщики толпилась в международном аэропорте Финикса, спеша зарегистрироваться до начала рейса, я сидел за столом Барнса в редакции газеты «Финикс сан», пытаясь возродить в себе интерес к гонкам, которые ушли для меня в прошлое.

…Барнс тем временем умирал…

Я написал: «Сегодня по улицам Финикса с бешеной яростью носились в общей сложности тридцать тысяч лошадиных сил, и закончилось это с такой же степенью предсказуемости, с какой яблоко должно было упасть на лысину Ньютона».

Абзац, с красной строки.

«Нынешний кризис гонок „Формулы-1“…»

Какой кризис? У них столько денег, что не сосчитаешь, и четыре миллиарда телезрителей за сезон.

Нужно начать иначе. Мне надо найти заход.

Я начал перебирать клавиши компьютера. Что за черт, посмотрю-ка я заметки Барнса. Может быть, найду там какую-нибудь зацепку, деталь местного колорита, чтобы оттолкнуться от нее. Я нажал клавишу «Д» — «Дневник» Барнса.

На экране — ничего. Я попробовал снова. Опять неудача. Я хотел узнать что-нибудь о компании «Эмпайр», название которой я видел на дверце заехавшего на мою землю грузовика. Я думал узнать, что выяснил Барнс насчет этой компании, какое расследование он вел, над какой статьей работал.

Но ничего не получалось. Я попытался несколько раз, но безуспешно.

В шесть часов вечера в воскресенье большая мрачная комната редакции «Финикс сан» пустовала. Только кое-где сидели за компьютерами, глядя в мерцающие экраны, пять-шесть журналистов с бледными лицами.

Я подошел к одному из них:

— Простите… — Он поднял голову, и его мальчишеское лицо сморщилось — он был недоволен, что его оторвали от работы, и судорожно пытался вспомнить, кто я такой.

— Что случилось? — спросил он и почесал грудь под майкой, на которой было написано «Ни дерьма, ни цветов». Ему было лет двадцать шесть — двадцать семь. На экране его компьютера светились отдельные фразы статьи, которую он писал.