Владимир Смирнов - Граф в законе. Изгой. Предсказание

Вик задержал дыхание, чтобы успокоиться. Выдохнул и отметил про себя: «Да, слепо, слепо еще человечество. Разобраться в элементарных частицах куда легче, чем выявить тайну рождения и движения мысли». Снова глубоко вздохнул, гордо и независимо, так, как будто уже ощутил, что сидит на царском троне.

Нелепое сравнение. И наш герой так считает… Впрочем, все зависит от того… Подождем…

Самое поразительное случилось после ужина.

У противоположной стены больничной палаты располагался угрюмый лохматый кавказец. Возвращаясь из столовой, он доставал из ящика, стоящего под кроватью, два яблока и, отвернувшись к стене, чтобы никто не видел, хрумкал смачно и жадно.

«Хоть бы угостил», — завистливо подумал Вик.

Вдруг кавказец недоуменно повернулся и, приподнявшись на локте, тупо уставился на Вика.

«Что это с ним? — удивился Вик. Смотрел долго, секунд пятьдесят… — Ну дай, чего жадничаешь?» — развеселился Вик. Рука кавказца описала дугу (в баскетболе это называется «крюк»), и на подушку Вика плюхнулось розовато-желтое яблоко. Вик замер, туго соображая, что произошло. «Услышал немую просьбу? Здесь что-то не так. А как? Неужели услышал?»

Замелькали безответные вопросы… Он не верил тому, что сам видел. Не верил — и все. Но яблоко, отливая самодовольным глянцем, лежало на подушке.

И тогда, чтобы убедиться в реальности свершившегося, он отважился на озорную наглость. В лохмы кавказца полетела новая скрытая просьба: «Позвольте мне самому брать из ящика… Самому… из ящика… Иногда… По одному яблоку…»

Кавказец сердито зашевелился на кровати. Сбросил ноги на пол, слепо нашарил домашние туфли и, как осторожный охотник, высоко поднимая колени, зашагал к Вику.

Склонился над ним, шепнул в самое ухо:

— Бери, когда захочешь. Только чтоб не видели.

— Да я пошутил, — смущенно защитился Вик.

— Пошутил? — Долгим был процесс осознания. — Ну, правильно. Много есть вредно. Мне их прописали как лекарство.

Вик был в смятении. Очередное открытие никак не укладывалось в рамки привычного. «Я могу внушать на расстоянии?!» Бредовая мысль пульсировала, билась, как сумасшедшая. «Надо еще раз попробовать. Как? Как?»

Он глянул на лысину похрапывающего больного, который недавно горестно размышлял о неприятностях сына, и произнес про себя: «Пора вставать! Пора…»

Тот взметнулся, ошалело выкрикнул в потолок:

— Да-да, встаю! Заспался!

«Нет, еще рано», — мысленно сказал Вик.

— Рано? Очень хорошо… Очень… — И сосед снова уронил голову на подушку.

«Могу! Могу! Могу! — возликовал Вик. — Что еще сделать? Что еще? — Увидел сидящего на подоконнике воробья. — А ты поддашься моему воздействию? — Воробей вспорхнул, повисел в воздухе, хлопая крыльями, как колибри, опустился, беспокойно вертя головкой. — Еще раз! — приказал Вик. Бедный воробей взлетел снова… — Еще! Еще!» Обеспокоенный воробей взлетал, садился, взлетал, садился до тех пор, пока Вик в какой-то момент не ослабил волевого напряжения. Тут уж воробей воспользовался секундой свободы — пулей метнулся за стену.

Эта игра опьянила Вика, и он, не помня как, очутился в просторном больничном коридоре, где до позднего вечера, пока все не разбрелись по палатам, предавался своим волнующим развлечениям, как незримый всевластный разбойник.

Как-то сразу возникло неясное, горделивое впечатление, будто он, цивилизованный пришелец, оказался среди представителей племени с примитивным и грубым мышлением. Сменяя одну забаву другой, Вик все больше и больше убеждался в том, что это не просто первое впечатление, которое может быть обманчивым, это непонятная, никем не познанная реальность.

Ему открывались больничные беды, заботы, страдания. Одни жаловались на беспомощных врачей, другие — на родственников, которые забыли про них, третьи с отчаянным страхом, реже с философской отрешенностью рассуждали о жизни человеческой, сладко надеясь, что есть, существует загробный мир.

Но, удивительно, этот дом страданий не приглушил, наоборот, обострил острые чувственные желания, которыми всегда живут люди.

Во многих головах царил один кумир — секс, подавляя, отдаляя в закоулки сознания все другие природные инстинкты. А в потаенных раздумьях о сексе так часто прорывались исключенные из всех светских словарей матерные выражения, что казалось — в больнице собрались закоренелые пропойцы из городских подворотен.