Артемий Люгер - Быть киллером

— Кажется, эта простая девушка была королевой, — не удержался я от демонстрации своих знаний.

— Похоже, я вчера познакомилась со специалистом по литовской истории, — сказала Агота, — а что ты о ней знаешь ещё?

Вместо ответа я приблизился почти вплотную к стене. Вся она, как и все остальные стены часовни была покрыта серебряными пластинами, на которых я с удивлением обнаружил теснённые изображения рук, ног, торсов, плеч, голов…

— Что это? — спросил я у Аготы.

— Это, ну, как бы это объяснить? Можно сказать, что это выполненные обеты. Люди молились Богоматери, чтобы она помогла им вылечить их болезни — у одного руку, у другого плечо или ещё что-то, и когда их молитвы помогали, они жертвовали эти пластины ей, в эту часовню.

— Судя по стенам, она помогала многим, — сказал я.

— Ты знаешь, с улыбкой сказала Агота, — как её назвал один местный поэт, русский, — «Сиделка Польши и Литвы», — по-моему, здорово.

— Послушай, — сказал я, — когда мы вышли из костёла и спускались вниз по уже знакомой мне узкой улочке, — а почему твоё имя Агота? Я имею в виду, почему не Агата. Агата Кристи… вообще, сколько я встречал это имя, всегда было Агата, через «А».

— Вот такие мы, литовцы, оригиналы, — рассмеялась моя спутница, — у всех так, а у нас по-другому. У нас и Анна — Она, с ударением на «О», и Барбара — Барбора, и Марта — Морта, и у наших евреев тоже не Абрамы, а Авромы, и Сары — Соры. У меня бабушку-еврейку звали Сора, её во время войны убили, а мама была в отца — голубоглазая, светленькая, её соседи спрятали, так она и выжила. Между прочим, наш литовский ближе всех европейских языков к санскриту, от которого все эти языки произошли. В Индии даже есть такое племя, которое до сих пор говорит на санскрите. Так они и литовцы понимают друг друга без переводчика.

Агота не ставила себе задачи познакомить меня со всеми достопримечательностями города. Мы просто бродили по улицам, и иногда она давала мне краткие пояснения.

— Вот костёл «швентой Оны», святой Анны по-вашему. Говорят, что Наполеон сказал, что хотел бы поставить его к себе на ладонь и перенести в Париж.

Уж не знаю, кто это своими ушами слышал, но костёл производил впечатление настолько воздушного, что в слова Наполеона вполне можно было поверить.

— А вот и кафе, про которое я тебе говорила, — сказала Агота. — Сейчас мы с тобой будем есть литовские цеппелины.

— Никогда не жаловался на аппетит, — сказал я, но съесть дирижабль, цеппелин — это ведь другое название дирижабля — боюсь, что не осилю.

— Эти сможешь — и даже не один, — рассмеялась Агота и сделала заказ по-литовски.

Цеппелины оказались действительно очень вкусными — удлинённые котлетки из тёртого картофеля с мясной начинкой.

Часов в пять вечера мы пили кофе в кафе на проспекте Гедиминаса.

— Я не знаю, за кого ты меня вчера принял, — сказала Агота, — у меня было просто…

— Плохое настроение, — перебил я.

— Нет, — не приняла моей поправки Агота. — не то, что плохое. Скорее какое-то пасмурное, что ли. И очень одинокое.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Случилось, — сказала Агота. — Случилось что-то очень банальное. Просто мой парень ушёл от меня к другой девушке. К слову сказать, моей подруге Ванде.

— «Нет на свете царицы краше польской девицы», — бестактно брякнул я и от смущения закашлялся.

— Она литовка, — сказала Агота, — а имя действительно польское. Тут у нас всего намешано.

— Очень переживаешь? — сказал я сочувственно и накрыл её руку своей.

— Нет, — сказала она, — не очень. Действительно, не очень. Понимаешь, мы с ним вместе с девятого класса. Два года только целовались, а потом — всё понятно. Мы оба настолько были уверены, что это на всю жизнь, да и все вокруг тоже, что стали как будто муж и жена, которые прожили в браке двадцать лет. Ванда — она не красивей меня, я, пожалуй, поинтереснее. Мы, наверное, просто надоели друг другу, не только я ему, но и он мне, он только оказался решительнее, да и честнее. Я всё это хорошо понимаю, но настроение всё равно… Поэтому вчера всё вот так… Но ты не думай, — я не жалею.

— И я не жалею, — сказал я, — и очень хорошо тебя понимаю.

— Ну а раз понимаешь, — сказала Агота, — то давай с тобой, милимасис, прощаться.

— «Милимасис» — что это?

— Это по-литовски «милый».

— А «милая»?

— А «милая» — «милимасе».

— Хорошо, моя «милимасе», — сказал я, будем прощаться, хотя, если бы ты знала, как мне этого не хочется. Может быть, твой телефон…