Андрей Молчанов - Форпост

Серегин помолчал. Затем произнес, словно через силу:

– Я готов к служению, но не к рабству.

– Ага! Готов идти на фронт, но не в армию. Да ты просто тяготишься рутиной и исполнением каждодневных обязательств. Хотя чутье мне подсказывает, что в нашей тихой обители ты не дашь себе соскучиться.

Дверь в беседку отворилась. Серегин, сидящий к ней спиной, не видел, кто встал на пороге, но по лицу собеседника, ставшему отрешенным и замкнутым, понял: вот то, ради чего он здесь…

– Мы увидимся позже, – сухо кивнул ему отец Федор, вставая из кресла и направляясь к выходу.

Серегин тоже поднялся, с трудом заставив себя повернуться.

Перед ним стояла Аня. Та же. Только еще красивее, еще желаннее и до озноба, до обрыва дыхания – любимая… А рядом с ней – худенький, складный мальчик с высоким лбом, короткой челкой и ясными доброжелательными глазами.

– Я пришел, – поведал Серегин осипшим голосом. – Навсегда, если не выгонишь…

До того он сочинял множество всяческих повинных речей и также прогнозировал разнообразные ответы на них, однако сейчас все речи и ответы отчего-то забылись, и в голове гудела пустота, а в душе перемешались надежда и страх, как перед прыжком с обрыва.

Отстранив мальчика, она молча подошла к нему, вытянув руку, провела ладонью по его щеке. Он хотел перехватить эту руку, прижаться к родной, незабытой ладони губами, но она убрала ее.

Он видел ее отчужденность и чувствовал, что все ее разочарования уже позади. Она растратила те слова, с которыми могла бы к нему обратиться.

– Я был предателем и негодяем, – сказал он просто и убежденно, без всяких мыслей, как дышал. – И не потому, что так, дескать, сложилась жизнь, как оправдываются слабаки и подонки. Да я и был подонком и слабаком. И мне приелась такая роль. Сейчас я хочу сказать одно: моя жизнь без тебя бессмысленна. Но я ничего не прошу, я не имею на это права.

Она осторожно и нежно обняла его. Сказала на выдохе, бездумно:

– Эх, Серегин… Может, я люблю не тебя, а свою любовь?

И сын обнял их, и ощутив на своем поясе это объятие, и прежний запах ее щеки – запах осеннего прозрачного яблока, Серегин заплакал. И все темное выходило с этими слезами, и лопнула стальная капсула, рассыпавшись недовольно истлевающей ржой, и теплая властная волна любви, неизжитой, вырвавшейся из-под спуда наносного шлака, заполнила его.

И отрезвил голос сына, взрослый и грустный:

– Папа… Ты ведь здесь будешь скучать, я знаю. Но ты не бросишь нас? Ты сладишь?

Он отстранился, взглянув в глаза мальчика. Теперь в них не было детского светлого доверия к нему. В них стыла тень грустного и мудрого предвидения.

И вот он предстал перед сыном своим, что был выше и благороднее его и принадлежал не плоти его, а высшему Замыслу.

– Не пугай его, – шепнула сыну Анна, осторожно обняв мальчика за плечи.

– Он понимает меня, – медленно произнес тот. – Он все понимает! Ты читал книгу «Робинзон Крузо»? – спросил мальчик внезапно.

– Что? Ну да…

– В ней только мельком описано, как жил Робинзон после возвращения домой и как он закончил свои дни. Почему-то мне кажется, что на острове ему было легче.

Теперь в этих детских глазах сквозила недетская, испытующая ирония.

– Ты и впрямь хочешь меня напугать? – сподобился на вымученную улыбку Серегин.

– Я хочу торт, – сказал мальчик неожиданно веселым тоном, и взор его беспечно просветлел. – Его сегодня испекла мама. Для нас. Она очень волновалась, и торт подгорел. Она и не знала толком, будешь ли ты у нас за столом…

– Ну, хватит, ты совсем распоясался! – одернула мальца Анна.

– Будешь-будешь! – покачал тот смешливо пальцем перед носом Серегина и юркнул в просвет двери, навстречу идущему к беседке отцу Федору, тут же уткнувшись лицом в его рясу и обняв ручонками наставника.

– Ну, что ж, пошли в дом, – сказала Анна.

…Он проснулся в сумрачной тишине зашторенной спальни, как всегда – в шесть часов утра, сработал его внутренний, никогда не дававший сбоя, хронометр. Аня и сын спали в иных комнатах просторного особняка его преподобия, ставшего отныне и его жильем.

Еще вчера он не знал, куда его определят, как все сложится, да и не знает он этого и сейчас. Знает другое: прежде чем в его спальню войдет его женщина, должно пройти время. То время, что докажет такую возможность.

Что ж, справедливо. И в согласии с понятиями, установленными на этой земле, где теперь предстоит не приживаться, а жить. Получится? Он попробует.