Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс.

Успокоившись, я поставил на место алтарный камень, пообещав себе откладывать часть доходов и возвести новую часовню, еще прекраснее, чем прежняя. Затем я не спеша обошел просторные залы замка, провожаемый суровыми взглядами благородных воинов нашего рода: они смотрели на меня из потускневших золоченых рам, положив руку на эфес сабли или удерживая за узду гарцующего коня. Слуги — их у нас было двое, я разместил их в крыле замка — украсили цветами покои, где мы собирались поселиться с Клер. Солнце заливало их ярким веселым светом. Нет, замок, где я обрел свою Клер, вовсе не был печален, он был только нищ и суров, и я поклялся, что украшу его, чтобы он повеселел…

Венчание было назначено на завтра. Не буду говорить об этом дне, и о последующих тоже… Они сияют в моей памяти тихим светом, храня вкус райского блаженства.

Но счастье длилось недолго. Однажды вечером я разбирал у себя в кабинете счета, с головой уйдя в цифры и подсчеты, и попросил Клер:

— Душа моя, я оставил наверху важные бумаги. Если вам понадобится подняться, захватите их для меня.

— Где они?

— В «мушкетерской».

«Мушкетерской» мы называли небольшую комнату с окнами на север, и называли так из-за портрета двоюродного брата моей матери, который служил великому кардиналу и дослужился до чина капитана. Я любил работать там в жару. Клер взяла свечу и вышла. Я вновь погрузился в работу и ничего не слышал, кроме скрипа собственного пера. Закончив работу, я зевнул и взглянул на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что же могло ее задержать? Я не обеспокоился, но мне сделалось как-то не по себе, и я отправился ее искать. Отправился прямо в «мушкетерскую». не прихватив с собой даже свечи, — так хорошо знал все закоулки и переходы замка. Пусто на лестнице, пусто в коридоре, что после многочисленных разветвлений ведет в «мушкетерскую». В тусклом свете сумерек я увидел на столе свои бумаги и сунул их под мышку. Теперь я уже встревожился и, пустившись в обратный путь, принялся громко звать: «Клер! Клер!»

Нашел я ее на другом конце замка, плачущей. Сквозняком у нее задуло свечу, и, как она призналась, напуганная сгустившейся темнотой, она не решилась сделать больше ни шагу.

— Но как вы попали сюда? — изумился я.

— Я заблудилась.

Не придав особого значения ее словам, я отвел жену в наши покои, и вскоре она оправилась от слез и испуга, но я очень плохо спал в ту ночь. Клер заблудилась в доме, где прожила столько лет? Нет, это невозможно. Она что-то от меня таила. Тревоги, так ненадолго оставившие меня, пробудились с новой силой. Я стал незаметно следить за своей женой и спустя некоторое время вновь повторил свою попытку, на этот раз при свете дня. Клер опять не нашла дороги, она блуждала среди знакомых вещей, будто внезапно лишилась памяти. Тогда я вспомнил, что нотариус, впервые рассказывая мне о семействе Эрбо, сказал, будто Клер считают несколько не в себе. Я не замечал у нее никаких признаков безумия, но, возможно, задремавшая ненадолго болезнь вновь набирала силу? Клер была больна, в этом я не сомневался. И не только душой — телом тоже. У нее пропал аппетит, на исхудалом личике читалось затаенное страдание. Я пригласил из Ванна молодого врача, о чьих талантах был наслышан. Он внимательно осмотрел Клер, долго слушал, как она дышит, следуя методе нашего общего земляка Леннека, который и ввел ее в моду, потом отвел меня к амбразуре окна.

— Не скрою, господин граф, — начал он тихо, — я очень обеспокоен. Диагноз не оставляет сомнений: истощение…

— Неужто чахотка? — спросил я, содрогаясь от одного только зловещего слова, предполагающего еще более зловещую реальность.

— Нет, пока нет. Но и предсказывать ничего не могу. Однако заботливый уход, обильное питание и полный покой могут положить конец коварной апатии. Главное — никаких забот, никакого утомления мозга. Избавьте вашу больную от малейшего беспокойства. Для начала попробуем полечить ее молоком ослицы. Я навещу вас через две недели.

Так кончилось мое счастье. Череда черных дней открылась передо мной, и конца им не предвиделось. Клер уже не могла вставать и не отпускала меня от себя ни на секунду. Заметив, что она задремала, я изредка выходил в парк подышать свежим воздухом, но, вернувшись, непременно находил ее в страшном возбуждении, лихорадке и слезах. Я умолял ее открыть мне причину ее тревог, но она твердила одно:

— Я боюсь… Мне страшно…

— Дорогая моя, доверьтесь мне, скажите, отчего вам страшно? Я с вами. Да и нет здесь никого, кто бы вам угрожал…