Тома Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз

Что ему написать под датой 6 мая? «Люблю ее. Не могу без нее жить», — так что ли? Потому что теперь нет никаких сомнений: это любовь. Мрачная, полыхающая незаметно для постороннего глаза подобно пожару в заброшенной шахте. Мадлен, похоже, ни о чем не догадывается. Он для нее всего лишь добрый приятель, спутник, с которым можно непринужденно поболтать. Разумеется, нет и речи о том, чтобы познакомить его с Полем! Флавьер усердно играл роль обеспеченного адвоката, который работает только чтобы заполнить досуг, но рад возможности помочь хорошенькой женщине прогнать скуку. Происшествие в Курбвуа забыто. Единственное его следствие — Флавьер получил право бывать с Мадлен. Своим отношением Мадлен ясно давала понять, что помнит, кто ее спас: она оказывала ему подчеркнутое внимание, уважение, какое, впрочем, скорее подобало бы оказывать дядюшке или опекуну. Малейший намек на нежные чувства был бы чудовищной бестактностью! И потом, ведь есть еще Жевинь! Вот почему Флавьер считал для себя делом чести представлять ему каждый вечер подробный отчет. Жевинь слушал в молчании, хмуря брови. Потом непременно заводил разговор о странной болезни Мадлен…

Флавьер захлопнул папку, вытянул ноги, сцепил пальцы… Болезнь Мадлен!.. Двадцать раз на дню он мысленно перебирал по одному все поступки и слова Мадлен, раскладывал их, как карточки в полицейской картотеке, придирчиво вглядывался в них, с фанатической тщательностью сравнивал между собой. Нет, Мадлен не больна, и все же ее нельзя назвать совершенно нормальной. Она любит жизнь, движение, толпу, она весела, иногда даже сверх меры бойка, у нее острый ум. С виду она самая жизнерадостная из женщин. Все это составляет ее освещенную, солнечную сторону. Но есть и оборотная сторона — теневая, загадочная. Мадлен черства, не чужда эгоизму и расчетливости. Холодна в глубине души, безразлична, неспособна желать и увлекаться. Жевинь прав: стоит перестать ее развлекать, удерживать на берегу жизни, как она впадает в оцепенение, не похожее ни на задумчивость, ни на печаль, — скорее это неуловимый переход в иное состояние, когда от человека отлетает частичка души и растворяется в пространстве. Сколько раз Флавьер видел ее такой: молчали-: вой, отрешенной — так, верно, медиум внимает чьему-то неслышимому, но властному повелению.

— Что-нибудь не так? — спрашивал он.

Мадлен медленно приходила в себя, лицо ее оживлялось, она словно пробовала управлять своими мышцами, нервами, на губах появлялась неуверенная улыбка, начинали трепетать веки, затем она оборачивалась к нему.

— Нет. У меня все в порядке.

Ее взгляд успокаивал. Быть может, когда-нибудь она решится на признание. А пока Флавьер избегал давать ей руль. Машиной она управляла уверенно, но с каким-то фатализмом… Впрочем, слово «фатализм» не совсем точно отражало ее манеру вождения. Мадлен не боролась — она покорялась. Ему вспоминалось, как его когда-то лечили от гипотонии. Тут было какое-то сходство. Малейшее движение давалось ему тогда с трудом. Если бы в ту пору ему под ноги попался тысячефранковый билет, он не смог бы за ним нагнуться. Вот и в Мадлен лопнула какая-то пружина… Флавьер был уверен, что при встрече с препятствием она и не попыталась бы должным образом отреагировать: затормозить, отвернуть руль. Уже тогда, в Курбвуа, она не сопротивлялась… Еще одна любопытная деталь: сама она никогда не предлагала, куда ехать.

— Как вы смотрите на поездку в Версаль? Или останемся в Париже?

— Мне все равно… — Или: — Пожалуй.

Всегда одни и те же ничего не выражающие слова. И вместе с тем пять минут спустя она уже смеялась, веселилась от всей души, щеки ее розовели, она сжимала руку Флавьера, он чувствовал рядом с собой ее переполненное жизнью тело. Иногда он набирался храбрости шепнуть ей на ухо:

— Вы очаровательны!

— Правда? — спрашивала она, поднимая глаза.

Тут его сердце болезненно сжималось, как и всегда, когда он смотрел в эти голубые глаза, столь прозрачные, что невольно думалось, что солнечный свет должен быть для них невыносим. Мадлен быстро утомлялась и постоянно была голодна. В четыре часа ей непременно нужен был полдник: чай с вареньем, бриоши. Флавьер не любил заходить с ней в кондитерские, поэтому старался как можно чаще вывозить ее за город. Лакомясь печеньем или эклерами, он испытывал чувство вины — хотя бы перед продавщицами, чьи мужья или возлюбленные в это время наверняка сидели в окопах где-то между Северным морем и Вогезами. Но он понимал, что Мадлен просто необходимо часто подкрепляться, чтобы иметь силы противостоять этой пустоте, этому небытию, этому мраку, погрузиться в который она могла в любую минуту.