Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

Резкое торможение. Две слепящие фары. Какая-то машина вихрем проносится мимо. И снова дорога свободна. По бокам — деревья, окрашенные белой краской до высоты человеческого роста, посреди асфальта — желтая разделительная полоса. Время от времени попадается опавший мертвый лист — издали, в свете фар, его можно принять за камень или выбоину в асфальте. Равинеля одолевает круговращение одних и тех же мыслей. Он забывает о мертвой Мирей. Забывает о Люсьене. Левая нога у него затекла, очень хочется курить. В этой закрытой машине он чувствует себя в безопасности, как это бывало раньше, в далеком детстве, когда он шел в школу в застегнутом на все пуговицы пальто с надвинутым на глаза капюшоном: он видел всех, а его — никто. Тогда он воображал себя парусником и сам себе отдавал команды на совершение сложных маневров: «Поднять брамсель! Подтянуть паруса!» Он наклонялся, подстраивался под ветер, позволяя тому нести его к бакалейной лавке, где ему было поручено купить литровую бутылку вина. В то время ему ужасно хотелось вырваться из этого мира взрослых, которые только и знают, что проповедуют строгие моральные правила, и оказаться где-нибудь в совершенно ином месте.

Люсьена кладет ногу на ногу, натягивает на колени полы пальто. Равинель с трудом возвращается к осознанию того, что они везут в машине труп.

— Через Тур мы доехали бы быстрее, — замечает Люсьена, не поворачивая головы.

Не отрывая глаз от дороги, Равинель раздраженно отвечает:

— За Анжером идет ремонт дороги. И потом, не все ли равно?

Если бы она возразила, он без колебаний ввязался бы в спор. Но Люсьена довольствуется тем, что достает из бардачка атлас и начинает изучать его, склонясь к освещенной приборной доске. Этот жест тоже раздражает Равинеля. Атлас — это уж его дело! Он же не лазит в ящики ее комода! А ведь и правда, он ни разу не бывал в квартире Люсьены! Оба они слишком заняты. У них остается время лишь на то, чтобы пообедать в первом попавшемся ресторане или мимолетно встретиться в ее больнице, куда он приходит якобы на консультации. Чаще всего Люсьена сама приходит в домик на пристани. Там они и составили свой план. Что он знает о Люсьене? О ее прошлом? Она не любит об этом распространяться. Лишь однажды сказала, что ее отец был судьей в Эксе. Умер во время войны, не вынеся лишений. О матери же она вообще не упомянула ни слова, несмотря на все его намеки. Только хмурит брови, и все. Из этого легко заключить, что с матерью она не видится. Вероятно, какая-нибудь семейная распря. Во всяком случае, Люсьена никогда туда не ездит, хотя и любит те края. Но обосноваться предпочитает в Антибе. У нее нет ни братьев, ни сестер. В ее кабинете стоит или, вернее, стояла — небольшая фотография, на которой изображена красивая белокурая девушка скандинавского типа. Позднее, после женитьбы, Равинель расспросит ее обо всем. Он вдруг ухмыльнулся: никак не представлял себя в роли мужа Люсьены. Это странно звучит, но он и Люсьена — типичные холостяки. И привычки у них холостяцкие. К своим привычкам он давно приспособился. Они даже нравятся ему. Зато привычки Люсьены он не переносит. Например, ее духи: терпкий запах не то цветка, не то животного. Он ненавидит ее кольцо, которое она имеет обыкновение крутить на пальце при разговоре: массивный перстень, который был бы намного уместнее на пальце банкира или бизнесмена. Он ненавидит ее манеру есть: она громко жует и любит, чтобы мясо было с кровью. В ее жестах и выражениях иногда проскальзывает вульгарность. Но она следит за собой. Она получила хорошее воспитание. Тем не менее иногда она хохочет во все горло или рассматривает людей в упор, с какой-то настойчивостью, граничащей с наглостью. У нее широкие запястья, толстые икры и совсем маленькая грудь. Это его несколько коробит. А оставшись одна, она курит маленькие, черные и очень вонючие сигары. Эту привычку она, кажется, приобрела в Испании. А что она делала в Испании? Вот у Мирей в прошлом не было никаких тайн.

После Ла-Флеш местность становится холмистой. В ложбинах скапливается туман, который изморосью оседает на стеклах. Некоторые подъемы Равинелю приходится брать на второй передаче. Не езда, а сплошная пытка! Это вредно для двигателя, который едва тянет, как если бы работал на дровах. Небо сплошь покрыто тучами. Половина одиннадцатого. Дорога совершенно пустынна. Можно было бы вырыть яму, закопать в нее труп, и все было бы шито-крыто. Но у них совершенно определенный план. Бедняжка Мирей! Она не заслужила того, чтобы о ней так думали. Равинель вспоминает о ней с какой-то затаенной нежностью. Ну почему она не принадлежала к той же расе, что и он? Просто уверенная в себе обыкновенная домашняя хозяйка. Любившая цветные фильмы, универсамы, журнал «Женский вестник», домашние цветы с толстыми листьями в маленьких горшочках. Она считала себя выше его, критиковала его галстуки, насмехалась над его лысиной. Она не понимала, почему иногда он бродил по дому нахмуренный, со злыми глазами, засунув руки в карманы: «Что с тобой, дорогой? Может, сходим в кино?.. Если тебе скучно, скажи…» Нет, ему не было скучно. Хуже того, ему было просто-напросто тошно от всего этого. Ему не хотелось жить — вот правильное слово! Теперь-то он знает, что так будет всегда. Это заложено в его душу, и никуда он от этого не денется. Мирей мертва. А что изменилось? Может быть, позднее, когда они обоснуются в Антибе…