Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

Ему припомнился один из последних разговоров с отцом — про письмо, найденное в дедовском тайнике, — и прозвучавший упрек: «Ну а ты, Гена, если коснется, много ли сможешь рассказать про меня сыну Ваське?». Вот, коснулось. И действительно, как жил отец в последнее время, о чем думал, чем восторгался и мучился, что понял и что не успел понять в этой жизни? Ответов на эти вопросы у Геннадия не было. Смешно сказать, он даже толком не знал (а вернее знал, но забыл), как мать и отец встретились и полюбили друг друга.

Кауров сидел в опустевшей, безжизненной родительской квартире и почему-то вдруг вспомнил дом Евдохи Клочковой. Два этих жилища разнились своей обстановкой. В отличие от Евдохи, у отца и матери имелись все атрибуты цивилизации — пластиковые окна, навесные потолки, цветной телевизор Sony с диагональю экрана 72 сантиметра и музыкальный центр с караоке. Но главное в двух этих домах было одно и то же. И здесь, и там Кауров остро ощутил остывание. Тепло человеческой жизни уходило, сочилось наружу из всех щелей. «Как страшно, как безысходно все это», — подумал Геннадий и в ту же секунду вздрогнул. Ему почудилось, что в родительской квартире кроме него и мертвого отца есть кто-то еще. Что-то едва уловимо колыхнулось в воздухе. Кауров включил в комнате большой свет. Выглянул в прихожую, припал к дверному глазку. Но за дверью никого не увидел. Вспомнил про открытую дверь на балкон в родительской спальне. Отец и мать жили на последнем этаже — вдруг преступники, прознав, что квартира далеко не бедного начальника автобазы опустела, решили залезть сюда через крышу. Трепеща от страха, Кауров высунулся на балкон. Стоял вслушивался, вдруг подозрительные шорохи раздадутся на крыше. Но оттуда не доносилось ни звука. Вообще, было на улице удивительно тихо. Ни чириканья птиц, ни шелеста деревьев, ни шума машин на шоссе — все вокруг будто вымерло. Лишь где-то внизу, должно быть, с балкона или из распахнутого настежь окна, раздался и быстро смолк чей-то грубый торжествующий смех.

Через неделю после похорон Кауров снова приехал на кладбище. Один. С бутылкой водки. На могиле отца пока не было памятника. Его обещали сделать лишь через месяц — обыкновенный прямоугольник из черного мрамора — не хуже, но и не лучше, чем у других. По заказу Геннадия художник вслед за фамилией «Кауров» должен был поставить еще и фамилию «Черный». Правда, не через дефис, а в скобках.

К своему огорчению, Геннадий обнаружил фотографию отца валяющейся на земле. Он заботливо отер снимок от грязи, водрузил на прежнее место среди венков.

Потом откупорил водку, достал из пакета две стопки и упакованные в полиэтилен полбуханки ржаного хлеба в нарезке. Одну стопку налил отцу, накрыл горбушкой, сказал: «Ну, будем, батя!» — и выпил. Он совсем не почувствовал горечи. «Наверное, это потому, что и так одна горечь внутри», — подумал Геннадий.

— Ты прости меня за все! — обратился он вслух к фотографии отца. — Мы так редко говорили с тобой, пока ты был жив.

Но что еще сказать, Кауров не знал. Он не мог сформулировать захлестнувшие его чувства. «И при жизни, и после смерти одно и то же, — с горечью досадовал на себя Геннадий. — Не найти самых важных и нужных слов». У него оставалась единственная надежда — что отец там, на небе, просто увидит его и сам все поймет. Может, он и не один там уже, а с дедом Лазарем. Сидят вдвоем на облаке, да за ним, Геннадием, сверху наблюдают. Он здесь за них пьет, а они там — за него. Вдруг подумалось: а что, если после смерти он тоже увидит отца, деда и других неизвестных ему предков?! Что, если их род — что-то вроде футбольной команды?! Он пока еще жив, то есть участвует в игре, но там, на скамейке тренеров и запасных, сидят его предки и что есть силы болеют за него. А смерть — это просто уход игрока с поля. Футболисты уходят по-разному. Если игрок просто достойно сыграл, он удостаивается ободряющих похлопываний и крепких мужских рукопожатий. На героя матча вся тренерская скамейка бросается с объятиями. А бывает и так, что футболиста, удаленного за неспортивное поведение, сразу выпроваживают со стадиона, даже не пустив на скамейку своей команды. Он уходит злой, обиженный на весь мир — на себя, на судью, на противника. Избегает встречаться глазами с тренером и своими товарищами, потому что подвел их, оставив команду доигрывать матч в меньшинстве. Как было бы здорово, закончив жизнь, попасть в объятия деда с отцом! Что может быть лучше этих объятий там, в конце пути! Но для того, чтобы удостоиться их, и не уйти с понурой головой под свист и улюлюканье трибун, ему, Геннадию, в оставшееся до конца матча время еще надо совершить пару-тройку спортивных подвигов.