Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

— Нет, спасибо, да и странно как-то суп с утра есть, — заметил Кауров.

— Да? — удивилась Евдоха. — А у нас едят — и на завтрак, и на обед, и на ужин…

Бабушка обнаружила большую склонность к воспоминаниям.

— В гражданскую войну казаки часто через еду побеждали, — вещала Евдоха. — Как отличить казака от мужика? Казак стройный, подтянутый, потому что завсегда к войне должен быть готов — скачки, сборы, учения разные. А мужику энто ни к чему. Потому он пузатый. Мы и дразнили их в детстве «Эй, мужик вислопузый!» Так и воевали они. Все мужики в Красную армию записались, потому что им обещали казачьи земли отдать. Островская много раз из рук в руки переходила. А потому красные долго удержаться в ней не могли, что об еде много думали. Придут в станицу, щас же требуют, чтоб им дали пожрать. Иначе не хотят в атаку идти. Пока сядут за стол, тут казаки их и окружат. Мертвых красных бессчетно по оврагам валялось. Детишки землей в них кидались. А у казаков еда на последнем месте была. Редиски, лучка порубали — и снова в седло. Тут и молодежь казачья пороху понюхала. Отцы все на фронте, а к нам красные китайцы пожаловали. Встали у родников за станицей, велели еды принести и баб привести на потребу. Иначе из орудий грозили станицу разрушить. Собрались тогда старики, кто еще в руках шашки и ружья могли держать, да подростки, какие постарше, и сделали на китайцев нападение. Всех порубили. Но и казачат тоже много погибло. Братик двоюродный прискакал оттудова не в себе — ему не могли кулак разжать, шашку забрать. Убили потом братика на Перекопе.

Разомлев и согревшись, Кауров начал клевать носом. Убаюкивала его Евдохина речь и всякие чудные словечки, которых он в Питере отродясь не слыхал. Вместо «похож» говорила Евдоха «скидается», вместо «вдовец» — «одивец», вместо «моей» — «моёй». Кладбище называла могилками, а голубой цвет — лазоревым. Были и вовсе незнакомые слова, смысла которых Геннадий даже приблизительно не мог постичь. Бабушка смягчала букву «т» в глаголах — получалось «плыветь», «идеть»… Не в тех местах ставила ударения — вместо «остАлась» говорила «осталАсь», вместо «хозЯева» — «хозяевА» и даже название станицы ОстрОвская в ее устах звучало как ОстровскАя.

Кауров то погружался в сон, то выныривал из него обратно в неведомый, почти сказочный мир, который вдруг густо заполнил всю Евдохину хату. Узнал Геннадий, что раньше наваливало в этих краях много снега, и казачки, дабы не увязнуть в сугробе, ходили по расстеленным большим платкам. А в сильный мороз на водившихся здесь в изобилии неизвестных Каурову птиц дудаков налипало столько мелких сосулек, что они не могли взлететь, и казаки охотились на них голыми руками, принося домой штук по десять. Геннадий не различал уже — наяву или во сне слышит все это.

— А как весело раньше было в станице, — доносилось до его ушей. — Сидят парни и девушки за столиком — в карты играють. Вечером — гармошка. Но веселились без непотребства, не то что теперь — палкой в собаку кинешь, в проститутку попадешь. Раньше закон был крепкий. Ежели девушка ошиблась и сызъянилась — пузо надула на стороне, то это вечный позор. Таким ворота мазали дегтем, говорили, что у них выкидыш с гнезда выскочил…

При этих словах сон с Каурова как рукой сняло.

— Бабушка, а та девушка Лазорькина, она кто? Она где сейчас? — спросил он Евдоху.

— А шут ее знает.

— Вспомните, может, ее Дарьей звали?

— Может, и Дарьей. Да, Дарьей как будто. Как же фамилия-то ее? Нет, не помню. Старая я балда. А ты поди-ка к Тамаре Лукиной, учительнице. Она историю преподает, да ведет в школе музей. Все про старину знает. И еще вот что — девичья фамилия у ней Буянова…

Вот это была новость! Кауров выспросил у Евдохи, где живет Лукина, и немедленно распрощался.

Только до учительницы он не сразу дошел. Возле Евдохиной калитки поджидал его пожилой человек в куртке из кожзаменителя с милицейскими погонами старшины.

— Участковый Давыдкин, — отрекомендовался он и сурово спросил: — Ваши документики!

Геннадий протянул участковому паспорт.

— Издалека занесло, — констатировал тот, изучив документ. — А где вы, гражданин, были сегодня ночью?

Кауров замешкался с ответом. Но потом решил честно признаться — в конце концов, никакого преступления он не совершил.

— Я в церкви заночевал. Больше негде было.

— Да уж знаю. Наделал делов. Спозаранку отец Михаил пришел к службе готовиться, а там — следы погрома. Утварь разбросана, пятна крови на полу. Слух пополз по станице — нечистый озорует. А нечистый вот он — передо мной стоит, ухмыляется.