Андрей Воронин - Слепой. Смерть в подземке

— Даже не думай, — заставив его вздрогнуть, произнес хриплый потусторонний голос. Глаза умирающего были открыты, и взгляд их — как обычно, осмысленный и острый — был устремлен Черемису, казалось, в самую душу. Судя по этому взгляду, умирать тут никто не собирался, а вот желающие кого-нибудь пришить, напротив, имелись. — Рожа у тебя, Черемис, как стеклянная банка, — продолжал передумавший помирать Стрельцов, — все, что внутри, сквозь нее видать. Не бзди, майор, победа будет за нами. Дай-ка лучше закурить…

Мгновенно приведенный в привычное состояние беспрекословного повиновения Черемис машинально полез в карман за сигаретами. Но тут врач, временно лишившийся дара речи при виде нашпигованного обезболивающими и успокоительными препаратами полуживого тела, не только пришедшего в себя вопреки медицинской науке и здравому смыслу, но еще и имеющему наглость распоряжаться и стрелять сигареты буквально на смертном одре, пришел в себя и пронзительно завопил:

— Вы с ума сошли!

Стрельцов перевел взгляд на него и, подумав, сказал:

— Я в порядке. Это ты визжишь, как сумасшедший. Сигарету, — потребовал он у Черемиса. — А этому денег дай, чтоб заткнулся.

Черемис безропотно подчинился: в отличие от медика, он знал, с кем имеет дело, и видел, что шеф действительно в порядке — настолько, насколько это вообще возможно, и даже чуточку сверх того.

Стрельцов затянулся дымом, закашлялся и попытался сесть. Привязные ремни не пустили, врач сделал протестующее движение. В руке у него была толстая пачка денег — остаток того, что имел при себе Черемис, — но он еще по инерции пытался сохранить верность клятве Гиппократа.

— Давай, — сказал ему Петр Кузьмич, — отцепляй от меня свои клистирные трубки. Ну?!

— Вы себя убьете, — с уверенностью предрек врач. — Вам необходима срочная госпитализация. Огромная кровопотеря, рука, черепно-мозговая травма…

— Рука до утра не отвалится, — успокоил его Стрельцов. — Остальное — чепуха, бывало хуже. А убить я действительно могу. Только не себя, а кого-нибудь другого.

Машина в последний раз, громыхнув подвеской, подпрыгнула на ухабе, притормозила перед выездом на шоссе, с явным облегчением взревела двигателем и, выбравшись на гладкий асфальт федеральной трассы, устремилась в сторону Москвы. Водитель врубил сирену и мигалку; впереди и сзади сыпали во все стороны слепящими синими молниями включенных проблесковых маячков и рвали темноту в клочья дробными вспышками стробоскопов джипы сопровождения. Немилосердная тряска прекратилась, и врач, сделав правильный выбор между деньгами и бесславной смертью во имя принципов, расстегнул пряжки привязных ремней, отключил ставший бесполезным аппарат принудительной вентиляции легких и вынул из руки чудесным образом вернувшегося к жизни пациента иглу капельницы.

Расставшись с Ник-Ником, Глеб еще с полчаса поколесил по городу, чтобы успокоить нервы и поразмыслить. Ему всегда хорошо думалось за рулем, а чтобы процесс шел еще лучше, он порылся в бардачке, выбрал из беспорядочно наваленной там груды компакт-дисков нужный и скормил его беззубому рту магнитолы. Магнитола с довольным чмоканьем втянула его в себя, с шелестом погоняла внутри, будто пробуя на вкус, тихонечко щелкнула, и из динамиков пролился мощный, нарастающий, заставляющий каждую клеточку тела вибрировать в унисон аккорд. Сиверов удовлетворенно кивнул: Бах — это было именно то, что нужно. В данный момент его мрачноватая музыка наилучшим образом соответствовала душевному настрою Глеба.

Машина мягко скользила сквозь расцвеченную огнями фонарей и реклам, прошитую вспышками неистребимых мигалок московскую ночь, кружным путем, по спирали, приближаясь к площади Маяковского. Под рыдающие вздохи органа Глеб думал о том, что под всей этой нелепой историей самое время подвести черту. История во многом вышла и впрямь анекдотическая, по крайней мере с точки зрения специалиста, но Федор Филиппович был прав: Глеб выпутался из нее достаточно ловко и теперь имел полное право отойти в сторону и оттуда, со стороны, пронаблюдать, как другие завершат дело, уладив мелкие, чисто технические детали наподобие задержаний, обысков и сбора доказательств. Правда, у него осталось еще одно пустяковое дельце, что-то вроде долга чести, на который, с учетом повсеместного смягчения нравов, можно было с чистой совестью махнуть рукой. Словом, все шло своим чередом, и в то же время что-то явно было не так, о чем свидетельствовало снедавшее его смутное, не имевшее разумного объяснения беспокойство.