Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Мамед не думал о том, что и зачем делает, не беспокоился о судьбе сестры и не волновался о том, как родители переживут двойную утрату. Он просто вел машину, механически выжимая педали, переключая передачи и поворачивая руль вслед за плавными изгибами спускающейся с холма дороги. Когда после очередного поворота яркое послеполуденное солнце ударило прямо в глаза, он деревянным движением опустил солнцезащитный козырек. Впереди уже виднелись размалеванные косыми красно-белыми полосами бетонные блоки и полосатый шлагбаум, преграждавший въезд на территорию райотдела. За шлагбаумом, служа дополнительным подвижным заграждением, возвышалась оливково-зеленая стальная туша бронетранспортера, на башенке которого, потягивая молоко из пакета, сидел человек в серых камуфляжных штанах и тельняшке без рукавов. Он смотрел на приближающийся автомобиль без тревоги и любопытства, как на еще одну деталь давно опостылевшего пейзажа.

Часовой в бронежилете, с автоматом поперек живота и с болтающейся на поясе стальной каской шагнул наперерез, подняв руку в повелительном жесте. Он видел, что перед ним милицейская машина, но это был автомобиль из другого отдела, да и обстановка в последнее время опять обострилась, что лучше любых дисциплинарных взысканий способствовало повышению бдительности.

Старый «уазик» даже не снизил скорости. Часовому пришлось отскочить с дороги, спасая свою жизнь. Когда машина проехала мимо и с грохотом снесла шлагбаум, он увидел за рулем нечто, напоминавшее жертву кровопролитного вооруженного столкновения, но не успел осознать увиденное: события разворачивались на пятачке асфальта, чересчур малом для того, чтобы обеспечить им достойную упоминания протяженность. Часовой отскочил в сторону, «уазик» снес шлагбаум, переломив его, как спичку; боец, что сидел на башенке бронетранспортера, выронил пакет, молоко расплескалось по пыльной горячей броне белой многоконечной звездой, а в следующее мгновение «уазик» врезался в БТР.

Мятый, сто раз отрихтованный и перекрашенный капот задрался кверху, из пробитого радиатора ударила струя горячего пара, по светлому сухому асфальту начало стремительно расплываться черное, как сырая нефть, пятно моторного масла. Левая передняя дверца распахнулась от удара, и Мамед Джабраилов вывалился из нее на землю.

К нему, крича и стреляя в воздух, бежали вооруженные люди. «Куда вы, дурачье, назад!» — вдруг захотелось крикнуть ему, но программа была сильнее.

— Аллах акбар, — мертвым голосом прохрипел Мамед и разжал пальцы, которые удерживали кнопку не блещущего новизной устройства, именуемого «мертвой рукой».

Три центнера гексогена в мгновение ока превратили площадку перед зданием РОВД в грохочущий филиал ада. Сорванную с перевернутого вверх колесами бронетранспортера башенку зашвырнуло на крыльцо райотдела, и она застряла в дверном проеме, который от этого удара значительно расширился и перестал быть прямоугольным. Тело человека, который, сидя на броне, пил молоко, позднее нашли в сотне метров от места взрыва; постового, что охранял шлагбаум, как и еще троих милиционеров, пришлось собирать по частям, и на похоронах никто из родственников не был уверен, кого именно хоронят в каждом из четырех закрытых наглухо гробов.

Кое в чем усатый майор оказался прав: после того как смертника удалось опознать, имя Мамеда Джабраилова приобрело широкую известность далеко за пределами высокогорного селения Балахани, в больнице которого он работал хирургом.

Кафе называлось просто, без затей: «Шашлычная». Название было выведено буквами, напоминавшими арабскую вязь, и частенько вводило в заблуждение приезжих, привыкших подразумевать под этим словом дешевую забегаловку.

Да, шашлык здесь готовили, и притом отменный — как утверждал хозяин, лучший в Москве, Московской области и во всем мире, не считая, разумеется, пары мест на Кавказе, где это блюдо готовят не хуже, чем у него. Но доступно это удовольствие было немногим: брали здесь недешево (было, за что) и на посторонних посматривали косо. Здесь звучала своя, особенная музыка, и завсегдатаи переговаривались между собой на своем гортанном наречии, непонятном коренным обитателям города, который их окружал. Кое-кто из упомянутых обитателей, хватив лишнюю рюмку в кругу друзей, почти всерьез предлагал всем россиянам поголовно изучать это наречие, коему суждено в не столь отдаленном будущем стать языком победителей, а стало быть, государственным языком и языком межнационального общения — если, конечно, таковым раньше не станет китайский.