Ольга Лаврова: Бумеранг

В кабинете Знаменского — Подкидин, Томин, у двери — помощник инспектора и понятые.

— Подпишите протокол задержания.

— Ничего не подписываю! — Подкидина трясет как в лихорадке.

Томин вносит соответствующую пометку в протокол, отпуская понятых, засвидетельствовавших отказ.

— Сейчас придет хозяин кабинета, следователь по особо важным делам. Он задаст вопросы, которые его интересуют.

— По особо важным?! Да за мной никаких дел, не то что важных! Вот встану и уйду! Стрелять, что ли, будете? — Он и впрямь встает и делает движение к выходу.

Страж у двери преграждает ему путь.

— Плохо начинаете, Подкидин, — предупреждает Томин. — Себе во вред. Вы ведь задержаны как подозреваемый.

— По-до-зре-ва-емый! В чем же, хотел бы я знать! — Подкидин возвращается и стоит лицом к лицу с Томиным.

— Я сказал: кража. Подробней объяснит следователь.

— Понятно… Нашли меченого… Эти штуки и фокусы я знаю! Я вам не помощник на себя дело шить! Все! Рта не открою, слова не скажу! — Он опускается на место, вынимает пачку «Беломора», щелкает зажигалкой.

Пал Палыч молча проходит и садится за стол, заполняет бланк допроса. Произносит, как положено:

— Я, следователь Знаменский… такого-то числа в помещении следственного управления допросил… Как вас зовут?

— Никак не зовут, — говорит Подкидин, пуская дым в потолок. — Показаний не даю, объяснений не даю. Будьте счастливы своими подозрениями… Это я выражаюсь культурно, на русский язык сами переведете.

— У вас нет оснований принимать в штыки следователя, — изумляется Пал Палыч.

— Можете записать в протокольчик, что я вас… обожаю! — Это звучит не лучше, чем оскорбление.

— В подобном стиле намерены разговаривать и дальше? — холодно, но с любопытством наблюдает его Пал Палыч.

Подкидин молчит.

— Если вы отказываетесь защищаться от наших подозрений… — Пал Палыч делает выжидательную паузу, но, не дождавшись ни слова, договаривает: — тогда нам остается вас изобличать.

— Дав-вай-те! Изобличайте! Горю нетерпением!

Что испытывает Подкидин на самом деле, выкрикивая эти рваные фразы, неведомо, но выглядит он донельзя развязно и нагло.

Вероника Антоновна Былова в волнении ведет крайне важный для нее разговор с бывшей женой сына.

— Да, — горячо говорит Вероника Антоновна, — да, я боялась гор! Какая мать не боялась бы, Стелла? Особенно после той трагедии. Колю и Дашеньку Апрелеву я любила как родных. Такие были чистые, счастливые! Помнишь, как Дашенька чудесно смеялась?

— Помню, — с едкой горечью произносит Стелла. — А Коля был хирург божией милостью. Он мог бы спасти сотни людей.

— Да, смерть не выбирает. Невыносимо знать, что Коля с Дашенькой погибли!.. А Марик был рядом, его чудом миновало! Я до сих пор боюсь, что он не устоит и опять пойдет «покорять вершины»!

— Не бойтесь, не пойдет, — с презрением к Марату произносит Стелла.

— Но ты же ходишь?

— Я — да.

— Стелла, — приближается Вероника Антоновна к главному, — он винит меня в том, что вы разошлись!

— Вас? К вам я не имею претензий, — бесстрастно возражает Стелла.

— Но если все-таки я была неправа перед тобой… в чем-то… то по неведению, по недомыслию…

Сказано столь искренне, что Стелла смягчается.

— Вероника Антоновна, разве мы когда вздорили? Зачем этот покаянный тон? Со мной вы были ласковы и терпеливы. Я же не умела простых вещей. Норовила все состряпать из консервов и крупы. Словом, не подарок в дом.

— О, ты очень скоро научилась, дружочек!

— Положим, не скоро, но научили меня вы. Как-то ухитрились между гастролями.

Подобие прежней близости объединяет женщин, и Вероника Антоновна приободряется.

— Знаешь, даже когда ты замороженная, как ледник, я могу с тобой разговаривать… Стоит заговорить с Мариком — и сразу… глупею, что ли? Чувствую, что надо бы иначе, но слова пропадают, мысли пропадают.

Стелла понемногу отворачивает от нее вновь каменеющее лицо.

— Послушай, недавно он вдруг… ты ведь знаешь, как он владеет собой, а тут — больно вспомнить — вдруг с такой горечью о вашем разрыве… С таким сожалением! Стелла, он любит тебя! У него нет другой, и ты не замужем. Вернись к нам, Стелла!

Та ожидала чего угодно, только не призыва в лоно семьи. Однако недоумение ее проступает словно из-под слоя льда.

— Марата я вычеркнула из жизни.

— Но ты же пришла… я попросила — и ты пришла!

— Атавизм: реакция на крик из-под трамвая. Кидаешься, хотя известно, что нужна реанимация.