Вениамин Кисилевский: Три дня Закона

– Коль на то пошло, ванная наша не развалится, если он там помоется! Ты можешь ему заявить, что не пустим его туда – иди говори. Я не сумею.

Оля покусала нижнюю губу, швырнула в сердцах нож на стол, процедила сквозь зубы:

– Пропади он пропадом! Полотенце возьми в шкафу зеленое, сверху лежит. И чтобы через час его тут не было, слышишь? Нет, это невозможно! Ну, был бы еще родственник, хоть самый дальний, ну пусть бы действительно дружок детства любимый, куда ни шло! А то ведь неизвестно кто, соседский обормот, ты его сорок лет знать не знал! Да, в конце концов, пусть бы просто нормальный, порядочный человек, я бы слова не сказала! Но это же просто наглец, зачем ты позвал его?

Он снова оправдался, что ничего подобного даже вообразить не мог, очень постарается, чтобы не затянулось это гостевание, с тем и удалился. Оля не знала еще самого веселенького – что Ленька уже переоделся, явно не собираясь покидать их квартиру. Об этом ей тоже не рискнул сказать, тянул для чего-то время.

Закон, умиротворенно вытянув ноги, сидел на диване перед включенным телевизором. Кондиционер тоже включил. Что расхозяйничался он тут, настроения Воскобойникову не прибавило. Катнул первый шар, спросил, живет ли там по-прежнему Наташа.

– Петренко? – зажмурился Ленька. – Живет, куда ей деваться. Она теперь Бабичева. И не только по фамилии бабка, двое внучат уже. Ты бы ни за что не признал ее, так раскоровела. – Игриво погрозил пальцем: – Что, старая любовь не ржавеет? Ты, помнится, сох по ней, скажешь, нет?

– Да ну, ерунда какая, – отмахнулся Воскобойников, – Ничего я не сох.

Но от сердца немного отлегло, когда Ленька назвал Наташину фамилию. Значит, действительно он, не другой кто-то. Странно только, что человек может так измениться, ничего общего с прежним Ленькой. Разве что и в детстве манерами не блистал, нахалюга был тот еще. И минувшие сорок лет ничего не изменили. На диван рядом с ним садиться не стал, пристроился поодаль в кресле.

– Так что у тебя тут за командировка?

Закон охотно принялся рассказывать, что трудится механиком в автобусном хозяйстве, какие-то связи у них с ростовским комбайновым заводом, прислали его за какими-то деталями по бартеру, нужно проверить комплектацию.

– Хоть клок шерсти урвать, – завздыхал. – И мы там загибаемся, старье латаем, и ваш заводец на ладан дышит. Наделал этот Горбачев дел, такую страну угробил. А скоро вообще она развалится, прибалты-суки только начало. Уж наш Кравчук с вашим Ельциным расстараются, попомнишь мои слова. Еще визы будем брать, чтобы друг к дружке съездить. Скажешь, нет?

Не было у Воскобойникова желания ввязываться в этот бесплодный диспут, тем более с ним, ограничился защитным «поживем-увидим».

– Ну, а ты как? – тоже не стал Ленька забредать в политические дебри. – Как живешь-можешь, вообще как? Это ж сколько лет не виделись!

– Обо мне потом, – чтобы не задерживать здесь Леньку, уклонился Воскобойников. – Пойди в самом деле сполоснись, пока жена на стол накроет. На кухне, наверное, сподручней нам будет, по-семейному. Я сейчас полотенце тебе достану.

Очередная проблема возникла, когда сопроводил его в ванную. Висели там три мочалки. Третья – сына, наведывавшегося время от времени. Секунду поколебавшись, снял с крючка Денисову, решив потом отмыть ее. Показал, где шампунь и гель, будто бы в шутку спросил, научились ли уже на Саксаганского пользоваться душем.

– Что ты! – расцвел Ленька. – Думаешь, мы там у себя по-прежнему дуркуем? У меня, например, целых две уже комнаты, как у тебя, и душ себе пристроил, всё, как положено. Что ты! Жаль, ванна не вместилась, но кое-какие варианты имеются…

Оставив Леньку, Воскобойников, от греха подальше, в кухню к жене не заглянул. Без надобности сильно, выключая телевизор, ткнул пальцем кнопку, словно и тот в чем-то провинился, снова плюхнулся в кресло. И всплыла вдруг в памяти Наташа, теперь, значит, Бабичева. «Раскоровела», двое внуков… Попробовал вообразить, как сейчас выглядит Наташа-бабушка, не получилось. Сох по ней не сох, но нравилась она ему безмерно. Удивительно только, что и Ленька, оказывается, это пронюхал, они-то уверены были, что никому их страшная тайна не ведома. Первая, можно сказать, его любовь. Да, конечно же любовь, иначе не назвать. И первая девчонка, с которой он поцеловался. Сколько ему было тогда? В пятом классе учился, значит, где-то двенадцать. И Наташа – в пятом. Мама ее дружила с его мамой и тетей Полей, в гости друг к другу ходили. Наташа рыжая была, но без веснушек – кожа такая белая, что казалась мелом вымазанной. И глаза рыжие, в зеленоватую крапинку. Всё в ней ему нравилось – и это редкостно белое лицо, и дразнящие глаза, и маленькие руки с коротко остриженными ноготками, и большой капризный рот. Удручало только, что была она выше его чуть ли не на полголовы. И он, когда стояли они или шли рядом, тянулся изо всех сил, в надежде выгадать хоть один сантиметрик. И всегда старался, едва такая возможность предоставлялась, куда-нибудь сесть, чтобы не давила она его своим ростом.