Татьяна Гармаш-Роффе - Тайна моего отражения

– Пойдемте поужинаем куда-нибудь. Я приглашаю.

Кати молча поднялась и последовала за мной из курилки. Полицейский, охранявший меня, потащился за нами.

Парижские улицы приоделись к Рождеству: каждый магазинчик, каждое здание, каждое дерево и даже каждый фонарный столб сверкали и переливались огнями, потоками елочных украшений, пожеланиями счастливого Ноэля. Я выбрала ресторанчик недалеко от Оперы, в котором мы были однажды с Игорем. В ресторане было людно, многие пришли сюда после утомительного многочасового похода по магазинам за рождественскими подарками, и на свободных стульях рядом с посетителями пузырились массивные нарядные пакеты. От этой атмосферы праздника, который я была не в состоянии разделить, мне стало совсем худо. Игорь говорил, что постарается приехать к Рождеству…

Мой полицейский отправился звонить – наверное, ему понадобились инструкции, как быть дальше с моей охраной. Вопросы крутились у меня на языке, меня очень заинтриговали слова Кати, произнесенные в курилке. Но я заставила себя прочитать сначала меню, выбрать блюда, сделать заказ, чувствуя все это время на себе настороженный, изучающий взгляд приемной матери Шерил. И только когда официант покинул наш столик, я посмотрела вопросительно на Кати.

– Объясните мне, Кати, о чем вы говорили в больнице, что вы имели в виду? Почему отец Шерил мог оказаться русским?

Кати долго и старательно расправляла салфетку на коленях.

– Они жили несколько лет в Москве…

– Кто?!

– Родители Шерил. Она тебе разве не сказала?

То-то Кати так насторожилась, узнав, что я русская!

– Нет! Я, правда, не спрашивала, но она могла бы и сама… Почему она ничего мне не сказала, черт побери!

Я достала сигареты и предложила жестом Кати.

– Я не курю, спасибо. У нас в Америке никто не курит, – добавила она с гордостью. – Шерил скрытная, – продолжала Кати. – Она и со мной никогда не делилась своими мыслями и чувствами.

Кати откинулась на спинку стула. Я посмотрела на ее лицо с тяжелыми чертами, выдававшими самолюбивую чувствительность и ранимость. «Я бы ей тоже не рассказывала ничего, – подумала я. – Каждая ее реакция должна быть невпопад, должна быть по принципу «одеяло на себя»…»

– Кати, когда, в какое время родители Шерил жили в Москве?

– Как раз три года, предшествующих рождению Шерил. Собственно, ее отец там жил, а мать бывала наездами.

– А почему они жили в Москве? В те годы, кажется, бизнес не очень…

– Она тебе и это не сказала? – В лице у Кати мелькнуло самолюбивое удовлетворение. – Отец Шерил был дипломатом, советником американского посольства в Москве.

Ничего себе! Но как же Шерил могла скрыть это от меня? Как уклончиво ответила она на мой вопрос, кем были ее родители! Зачем, почему?

Я прикрыла глаза – отчасти, чтобы переварить это известие, отчасти из-за того, что мне стало даже неловко перед Кати, что Шерил меня так прокатила. Но, употребив мысленно это слово, «прокатила», я почувствовала, что оно страшно не подходит ни самой Шерил, ни ее необычайной скрытности, и объяснение будто всплыло само собой: Шерил на самом деле уже давно была убеждена, – и не меньше, чем я сама, – что мы сестры-близнецы, но оттягивала момент, когда придется посмотреть этому факту в глаза. Потому что тогда ей пришлось бы поставить под сомнение всю свою жизнь, свои родственные связи, начать искать секреты, разгадки которых могут оказаться малопривлекательными… Ведь ее – нашей? – матерью может оказаться теоретически какая-нибудь забытая богом и людьми алкоголичка из русской глухомани!.. А Шерил уже приходилось в своей жизни пережить потерю матери и отца, поиметь приемную мать, отношения с которой никогда не были слишком теплыми, приемного отца, который их бросил… Теперь снова здорово, еще одна мать? Еще один отец? А вдруг уже тоже потерянные?

Да, я поняла Шерил. Мне тоже было бы неприятно, до холода в животе неприятно, предположить, что моя мама – не моя и что на сцене может возникнуть другая, некая неведомая мать… Или отец… Я ведь тоже одного отца, считай, потеряла… Но за себя я особенно не боялась, считая свою психику стойкой и здоровой. У моей мамулечки все равно никто не отнимет мою любовь, хоть тридцать новых найдется.

– Робин, отец Шерил и мой брат, прожил эти три года в Москве, а Вирджини жила на два дома… Ей не нравилось бывать в СССР, но она любила своего мужа… Во всяком случае, так считали все.

В последней фразе прозвучал намек на нечто, мне неведомое, какие-то счеты, какая-то ревность… Но я не стала вникать – у меня были вопросы поважнее.