Татьяна Гармаш-Роффе - Тайна моего двойника

В детстве я жутко комплексовала перед мерцающими женскими портретами в Третьяковке. Тонкие, нежно светящиеся овалы лиц, округлые покаты плеч, подернутые великолепными кружевами, не оставляли мне надежды. У меня отовсюду торчат косточки, а локти и коленки такие острые, что об них можно уколоться. Моя мама, полненькая хлопотунья (в кого это я уродилась такая шкетка!), с сожалением в голосе говорила: худышка ты моя, личико-то у тебя еще ничего, а вот тельце – как у муравья! Бабушка, еще более кругленькая хохлушка, к которой я ездила в деревню под Полтавой, каждое лето горестно качала головой и называла меня «худорба», стараясь впихнуть в меня побольше сметаны и вареников. Папа не говорил ничего: они развелись с мамой, когда я была маленькая, и поскольку он был человеком сильно пьющим, то не интересовался ничем, кроме водки.

Но мне подвезло: подоспела мода на худых, и ближе к концу школы я стала самой модной девочкой не только в классе. Не только потому, что я была худая. Я была высокая. И льняные – некрашеные, заметьте! – волосы спадали по моим худым плечам пышной гривой. Да и глаза у меня ничего… Голубые. Ресницы-то белые, брови тоже, и до старших классов я была бесцветна, как моль. Но потом освоила технику макияжа и…

Грудь уже круглилась под моей белой кружевной кофточкой, которую я нахально выдавала за «пионерскую». А короткая юбка открывала мои стройные и слегка синие ноги – кожа у меня белая и тонкая, вены просвечивают. Но летом – под загаром не заметно, а зимой – под чулками не видно. Кажется, это был последний год пионерских форм и пионерии вообще.

Примерно в том же возрасте, когда определилась моя внешность, определился и мой характер. Тоже не сразу и тоже неожиданно. А все дело в том, что мама сумела меня пристроить в английскую спецшколу. Уж не знаю, в чьи задницы маме пришлось делать уколы (она у меня медсестра), чтобы меня туда взяли… И я оказалась в революционной ситуации: бледная и худая пролетарка против буржуазии. Это были детки завмаг и завсклад, как говорил Райкин, – они переняли у своих родителей высокомерные замашки и фальшивые вежливые лица, они знали, как жить и как себя держать, какой надо вилкой-ложкой-ножкой; они судили, по-старушечьи поджав губы: это вульгарно, это неприлично, – и косились трусливыми глазами на меня.

Трусливыми, потому что знали, что я могу и треснуть. Я была проста, как Ленин, который был прост, как правда.

Постепенно я все же научилась не обращать на них внимания, я научилась защищаться, я научилась не изменять себе и не терять достоинства в любых ситуациях. Было неимоверно трудно всему этому научиться, но я, как птица Говорун в мультяшке, отличаюсь умом и сообразительностью. И потому однажды маленький гадкий и очень закомплексованный утенок превратился в лебедя, в королеву.

Со мной стали считаться, передо мной стали заискивать те самые девицы, которые раньше обливали меня презрением. Меня стали осыпать комплиментами – и какая я красивая, и какая прямая, и положиться на меня можно, и дружить со мной очень хочется…

Но теперь я не желала с ними дружить.

С парнями тоже – какая уж тут дружба, если ты являешься предметом восхищения и влюбленности почти всех пацанов от младших до старших классов! Причем без малейшей взаимности с моей стороны.

Мужчины вообще ко мне липли. В школе, во дворе, на улице, в транспорте. Передо мной тормозили машины, распахивались двери, и оттуда высовывались самодовольные морды «новых русских». Глядя на них, я клялась, что ничего общего со мной эти мужики иметь не будут!

И напрасно.

Дело было зимой. Я тогда училась в последнем классе, в одиннадцатом. Народ собирался на тусовку на старый Новый год, 1991-й, у одного из наших парней – богатенького сынка богатеньких родителей. Родителей дома не было – они ушли куда-то справлять, а нам предоставили свою квартиру.

Все было чудесно, мы ели, пили, танцевали, смеялись и целовались с парнями. Мне ужасно нравилось, что за мной ухаживают, что в меня влюблены, но мне никто не был интересен. Я не торопилась расставаться ни со своей невинностью, ни со своей свободой. У меня было все, что нужно для утешения моего девического самолюбия, кроме хорошей шубы – я донашивала старую цигейковую, маловатую и потертую, – и карманных денег. А красивые шмотки были – мне мама шила. Фирменно!