Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем

Автобус затащил нас куда-то в район Московского вокзала, и оттуда пешком мы дочапали до Невского проспекта. Пообедали в крошечной харчевне под названием «Утеха»; и Катя не капризничала, охотно похлебала горохового супа и съела полторы сосиски. Мы почти не разговаривали, но я остро чувствовал ее податливую близость. Она выздоравливает, думал я, это же очевидно!

Явным признаком выздоровления было и то, что она вдруг захотела мороженого. Как раз хлынул дождь, и окно, возле которого мы сидели, затрещало, заискрилось под ударами тяжелых, крупных капель. Улыбаясь, Катя погладила стекло ладонью.

— Как славно, да? Дождь!

— А зимой будет снег, — обнадежил я.

Зонтика у нас не было, и мы бегом пересекли улицу, чтобы попасть в фирменный магазин «Калигула». Роскошь и опрятность этого заведения напоминали музей. Покупателей, правда, не было ни одною, зато много было продавцов — исключительно молодые люди лет двадцати пяти — тридцати, с одухотворенными лицами, в форменных костюмах, в которых не стыдно было бы показаться и на дипломатическом приеме. Молодые люди не стояли за прилавками, а чинно, негромко переговариваясь, прохаживались по залам. К нам с Катей сразу приблизились двое-трое из тех, которых в иные годы можно было встретить, пожалуй, лишь в университетских аудиториях, где они изучали высшую математику либо философию. Разговор о покупке зонта, состоявшийся между нами и корректным юношей со взором Андрея Рублева, со стороны, вероятно, мог представиться именно обменом любезностями между участниками престижного научного симпозиума. На выбор он предложил нам с десяток зонтов, которые сами по себе были произведениями искусства. Мы купили самый дешевый, черный и большой, в раскрытом виде соизмеримый с походной палаткой, и юноша-интеллектуал, ничуть не огорчась, улыбнулся Кате.

— У вас отменный вкус, мадам! Приходите еще.

— Завтра с утра заглянем, — ответил я за Катю.

Когда вышли из волшебного магазина, дождь, естественно, кончился. Катя опять засыпала прямо у меня в руках, и пришлось ловить такси, чтобы поскорее доставить ее в гостиницу.

Я тоже чувствовал, что если не сосну подряд часиков девять, то грош мне будет цена, как бойцу невидимого фронта.

Повалились на кровать как подкошенные, но уже в полусне Катя потянулась ко мне, чтобы обнять покрепче. Из темного, вязкого забытья меня вырвал резкий, с короткими паузами звонок междугородки. Это был Гречанинов. Он ни о чем не расспрашивал, голос у него был усталый. Ничуть не удивился, что, уехав в Липецк, я звоню из Петербурга. Полагаю, если бы я дозвонился ему из могилы, он тоже всего лишь равнодушно пожал бы плечами…

— Катя с тобой?

— Да, со мной.

— Как она?

— Почти в норме, — сказал я, глядя на нежное, прекрасное лицо с закрытыми очами, окаймленное светлым нимбом волос. Во сне она, видно, опять убегала от тех, кто подкрадывается: длинные ресницы вспархивали, рука судорожно вцепилась в подушку.

— Ей намного лучше, — добавил я.

— Что ж, возвращайтесь. Тут вроде все утряслось. Садись на утреннюю «Стрелу», и с вокзала — домой. Ближе к ночи подскочу.

— Спасибо, Григорий Донатович.

— Не за что, дорогой.

На следующий день около шести вечера мы с Катей вернулись в Москву.

На лавочке возле подъезда сидел Яков Шкиба, и был он неузнаваем. Трезвый, чисто выбритый, с иголочки одетый, вплоть до белоснежного кашне, повисшего на жилистом кадыке. Покровительственно улыбался.

— Садись, Саня, покурим. Сейчас дядя Ваня пивка принесет.

В изумлении я пробормотал:

— Катя, познакомься. Это мой сосед Яков Терентьевич, заслуженный артист оперетты.

Катя изобразила книксен, а Яша, приподнявшись, галантно поцеловал ей руку. Смерил взглядом, как стрелок близкую мишень.

— Кажется, мы где-то встречались?

— Мне тоже так кажется, — бесстрашно ответила Катя.

Опустив сумки, мы присели на скамейку. Принюхавшись, я не почувствовал даже намека на привычный сивушный запах. Яша самодовольно ухмылялся.

— Кстати, Санечка, вроде бы за мной небольшой дол-кок?

— Ну что ты, Яша, такие мелочи…

— Нет, почему же. Задолжал — плати. Для порядочного человека это закон. Так сколько?

— Не помню. Тысяч восемь-десять.

Шкиба выудил из кармана фирменного пиджака пухлый кожаный бумажник и протянул пятидесятитысячную купюру.

— У меня же нет сдачи.

— Ничего, останется за тобой, — благодушно махнул рукой.

Поверженный, я лишь спросил: