Анатолий Афанасьев - Между ночью и днем

Я поблагодарил Елену за то, что сдержала слово и не бросила мать одну, на что бывшая жена справедливо заметила: не всем же быть такими эгоистами, как ты. С мамой я тоже поговорил, но так и не понял о чем. По-моему, она приняла меня за кого-то другого.

Пока звонил, распаковывал сумки и принимал душ, Катя успела соснуть и выглядела опять обновленной.

— Саша, — окликнула с кровати, — Подойди, пожалуйста. Сядь сюда.

Я присел на стул, избегая ее пристального, настороженного взгляда.

— Меня будут сегодня иголками колоть?

— Нет, не будут. Курс уже кончился.

Но спросить она хотела не об этом и действительно набралась духу:

— Помнишь, ты говорил, что любишь меня?

— Конечно, помню.

— Это правда?

— Конечно, правда. Что же, я буду врать, что ли?

— Но ты даже не дотрагиваешься до меня. Тебе противно, да?

Она не застала меня врасплох, но все же я почувствовал неприятное жжение в груди, как от спиртовой микстуры.

— Пожалуйста, не забивай себе голову ерундой, — теперь я смотрел прямо в ее заблестевшие очи, — Просто ты еще не готова. Нам нельзя торопиться. Поспешишь — людей насмешишь. Надо подождать, пока окончательно поправишься.

Пригорюнилась, вздохнула:

— Так и говорят, когда не любят, Придумывают разные отговорки, Чтобы помешать ей разреветься, я взял самый строгай тон:

— Это не отговорки. Тебе кажется, ты здорова, но это не совсем так. Ты вон спала подряд двое суток. Разве здоровые девушки по стольку спят? И голова у тебя кружится, и температура все время повышенная. Да это естественно. После того, что мы с тобой пережили, могло быть и хуже. Счастье, что у тебя такой крепкий организм.

— Саша, я же тебя не осуждаю. Тебе противно со мной после них. Ну так брось меня. Чего ты меня повсюду таскаешь? Я же не кукла. Дай мне немного денег взаймы.

— Зачем тебе деньги?

— На такси. Поеду к мамочке с папочкой.

Наконец-то она вспомнила о родителях. Впервые с тех пор, как мы удрали из Москвы.

— Послушай, Кать, а это ты здорово придумала. Давай позвоним твоим, они, наверное, с ума сходят.

— Почему с ума сходят? Они нормальные люди.

— Я не в том смысле.

— Я понимаю, в каком смысле. Ты же и меня считаешь сумасшедшей. И доктор твой с иголками тоже так считает. Ну что ж, считайте, если вам так удобно.

Выздоравливает, подумал я, точно, выздоравливает. Придуриваться начала. Я набрал номер в Москве и удачно: сразу соединился. Услышал женское «Але, але!» и сунул трубку Кате. Она тоже послушала, но ничего не ответила. Вернула трубку мне. Там уже были короткие гудки.

— Ну что же ты? Это же мама была, да?

— Саша, не делай больше этого, ладно?

— Чего — этого?

— Не издевайся надо мной.

— ?

— Ты же прекрасно знаешь, что мне нечего им сказать.

— Как это нечего? Поздороваешься. Скажешь, что у тебя все в порядке. Успокоишь стариков.

Между ночью и днем — Ага. А потом скажу, что не помню, где я, и не знаю, от кого беременна. Так, да?

Тут она меня достала. Не выдержав ее честного победительного взгляда, я пошел в ванную, умылся и еще раз почистил зубы. Катя пришла за мной.

— Испугался, голубчик?

— Чего я должен пугаться?

— Что навешаю на тебя ребеночка.

Улыбка отчаянная. Такой у нее никогда не было. Я притянул ее к себе, обнял, гладил мягкие волосы, пахнущие травой. Она закрыла глаза, и незаметно наши губы встретились. Первый поцелуй после воскрешения из мертвых. Он был таким, каким и должен был быть. Леденящим до жути, несущим сердечную слабость. Но мои руки, прижатые к ее спине, постепенно ее узнавали. Теплая, тугая, родная плоть.

— Не могу с тобой расстаться, — прошептала она.

…Отправились на прогулку. Сели в первый попавшийся автобус и поехали куда глаза глядят. Петербург — не мой город, хотя с ним связано много чудных воспоминаний легковерной молодости. Когда-то с дружками-приятелями покуролесили тут изрядно. Но всегда город удручал меня. Его суровый, невозмутимый облик вызывал двойное чувство — восхищения и соболезнования. Вопиющая искусственность архитектурного замысла дала свои горькие плоды. Город таил в себе неизлечимую загадочную хворь, которая неизбежно передавалась его обитателям. Об этом все уже рассказали Гоголь и Достоевский, но и они не смогли разгадать до конца его больную тайну. В те десятилетия, пока город носил имя Ленина, болезнь будто притаилась в пустынных переулках, в каменных гнездах домов, а нынче, с приходом рыночной весны, снова отчаянно поперла наружу. Даже из автобуса по лицам прохожих было заметно, как они смятены и подавлены. Ни улыбки, ни беззаботного, рассеянного взгляда. Словно одна сумрачная дума запечатлелась на пожилых и юных ликах: куда же нам отсюда податься, земляки?!