Эд Макбейн: Послушаем за глухого!

— Вы, наверное, пытаетесь проследить, откуда я звоню, детектив Карелла?

— Как мне это сделать? Я тут кукую один-одинешенек.

— Нехорошо говорить неправду, — сказал Глухой и повесил трубку.

— Ну как? — спросил Карелла Уиллиса.

— Итак, мисс Салливан? — сказал тот в трубку, затем пожал плечами. — Все равно спасибо. — Он закончил разговор и, посмотрев на Кареллу, проворчал: — Не помню уж, когда нам в последний раз удалось проследить, откуда звонят.

Хэл Уиллис был самый низкорослый детектив в отделе — он едва-едва соответствовал минимальному стандарту в пять футов восемь дюймов. У него были худощавые руки и беспокойные карие глаза игривого терьера.

Упругой походкой он подошел к столу Кареллы. Казалось на ногах у него не полицейские ботинки, а кроссовки.

— Он еще позвонит, — буркнул Карелла.

— Послушать со стороны, так трепались два старых приятеля.

— В каком-то смысле мы и есть старые приятели.

— Что мне делать, если он опять объявится? — спросил Уиллис. — Нести всю эту ахинею?

— Нет, он парень смышленый. Он никогда не занимает линию больше, чем пару минут.

— Чего ему нужно? — спросил Уиллис.

— Черт его знает! — отозвался Карелла и вспомнил слова, которые только что произнес: «В каком-то смысле мы и есть старые приятели».

Он поймал себя на том, что почему-то перестал рассматривать Глухого как Главного Врага. Интересно, было ли это как-то связано с тем, что его жена Тедди была глухой от рождения? Странно, что он вообще стал воспринимать ее как глухонемую, только когда заявил о себе Глухой. Он никогда не испытывал трудности в общении с Тедди. Ее глаза были ее ушами, а ее руки говорили очень многое. Тедди могла с помощью жестов устроить настоящий шквал и, напротив, закрыв глаза, заставить мужа тратить гнев впустую. Глаза у Тедди были карие, темные, почти как и ее волосы. Этими глазами она внимательно следила за его губами, за его пальцами. Последние отлично освоили азбуку глухонемых, которой она его научила. Тедди была красивая, страстная, отзывчивая и страшно проницательная. И еще она была глухонемой. Но последнее для него было нечто вроде той черной бабочки, которую она вытатуировала на плече давным-давно, — это были лишь внешние приметы женщины, которую он любил.

Когда-то он ненавидел Глухого. Теперь ненависть прошла. Когда-то его страшили сообразительность и самообладание этого человека. Но и это теперь прошло. В каком-то смысле ему даже было интересно снова услышать голос Глухого. С другой стороны он был бы рад, если бы тот исчез так же внезапно, как и появился. С какой стати он опять возник? Это был вопрос, на который Карелла не знал ответа. Карелла вздохнул и привел пишущую машинку в рабочее положение.

Со своего стола подал голос Хэл Уиллис:

— Только его еще нам не хватало. Особенно в такую хорошую погоду. Мы и без него отлично обойдемся.

Часы в детективном отделе показывали — десять пятьдесят одна. С последнего звонка Глухого прошло полчаса. Больше он не звонил, и Кареллу это ничуть не огорчало. Словно в подтверждение слов Уиллиса насчет того, что они отлично обойдутся без Глухого в такую чудесную погоду, отдел заполняли полицейские, правонарушители и их жертвы, а за окном голубело небо, светило солнце и температура достигала уже семидесяти двух градусов. Была пятница, шестнадцатое апреля.

Полицейские поговаривали, что при теплой погоде они, то есть правонарушители, сползаются отовсюду, как тараканы. Сотрудники Восемьдесят седьмого участка никогда не могли посетовать на безделье, но уже давно заметили, что в холодную погоду преступлений совершается гораздо меньше, чем в теплую. Зимой голова больше болела у пожарников. Хозяева многоквартирных домов не очень-то разорялись на теплоснабжение, несмотря на все предписания отделов здравоохранения, и потому в квартирах трущобных районов возле Колвера и Эйнсли было лишь немногим теплее, чем в иглу эскимоса. Обитатели трущоб, сражаясь с плохой электропроводкой, крысами, протекающими трубами, отваливающейся штукатуркой, нередко, чтобы немного согреться, начинали пользоваться керосиновыми обогревателями, которые часто приводили к загораниям. Зимой, в любой отдельно взятый период времени, на территории Восемьдесят седьмого участка случалось пожаров больше, чем в прочих районах города вместе взятых. И, соответственно, было меньше проломленных черепов. Когда ты сильно мерзнешь, требуется слишком много усилий, чтобы разжечь в себе страсть к преступлению. Но теперь зима прошла, весна входила в свои права, а с ней явились все стародавние ритуалы — праздники земли, гимны новой жизни и так далее, и тому подобное. Когда принималось пригревать солнце, жизненные соки начинали циркулировать быстрее, и нигде в городе это не достигало такого накала, как в Восемьдесят седьмом участке, где жизнь и смерть всегда находились в слишком тесном соседстве, а жизненные соки слишком часто выплескивались наружу, окрашивая все в алый цвет крови.