Эд Макбейн - Мертвые не грезят

Старый квартал мало изменился. Я стоял у окна в спальне Чарли Даггеры, глядя на серые пятна многоквартирных домов, высящихся в холодном зимнем небе. Солнца не было. День был холодным, мрачным и казался каким-то угрожающим, словно оттого, что Чарли Даггера лежал в гробу.

Гробовщик мастерски застегнул воротник Чарли так, что большая часть ножевой раны поперек его горла оказалась прикрытой. Остальное скрывал густой грим и полумрак в комнате, но все знали, что прячется под гримом. Все знали, но никто не говорил об этом.

Присутствующим принесли вина, и я налил себе изрядную порцию. Чарли и я еще мальчишками вместе прицеплялись к троллейбусам, что ходили некогда по Первой авеню. Это было много лет назад, и я не видел Чарли с тех пор, как у меня отобрали лицензию. Я, возможно, так никогда бы и не встретил Чарли, живым или мертвым, если бы не забежал к Лосю на Четырнадцатую улицу. Он рассказал мне о Чарли и просил прийти выразить соболезнование. Он не обратил внимания на трехдневную щетину на моем лице и на красные прожилки в глазах. Он пренебрег всем этим и попросил меня прийти помянуть умершего друга детства, и я согласился.

– Ну как ты? – спрашивал теперь Лось. Двумя тонкими пальцами он держал низкий стакан.

Лось был очень маленьким человечком, сохранившим жидкие волосы лишь на самом затылке. Он тоже был совсем еще маленьким ребенком, когда мы наградили его этой мужественной кличкой.

– Так себе, – ответил я Лосю и опорожнил свой стакан. Один из родственников Чарли вновь наполнил его, и я поблагодарил кивком головы.

– Я читал об этом в газетах, – сказал Лось.

– Да?

– Да. – Лось печально покачал головой. – Она была сукой, Курт. Ты должен был убить этого парня.

Он говорил о моей жене Тони. Он вернул меня к ночи, когда я после четырех месяцев женитьбы полной влюбленности, застал ее в своей спальне с сукиным сыном по имени Паркер. Он напомнил мне о живописных газетных отчетах о том, как я обработал Паркера рукоятью своего сорок пятого и как полиция обвинила меня в нападении с применением оружия. Они отняли у меня лицензию, а Паркер отнял у меня жену, но перед этим я размозжил ему лицо и выбил половину его чертовых зубов.

– Ты должен был убить его, – повторил Лось.

– Я пытался, Лось. Один черт знает, как пытался. – Я не любил вспоминать об этом. Слишком много времени ушло на то, чтобы забыть. Виски немало в этом помогло.

– Хорошие люди умирают, – сказал он, качая головой, – а плохие продолжают жить.

Он оглянулся на гостиную, где цветы окружали гроб со всех сторон. Я тоже обернулся и увидел тихо всхлипывающую мать Чарли, полную итальянку в черном платье.

– А что случилось? – спросил я. – Кто перерезал Чарли горло?

Лось продолжал покачивать головой, словно не слышал меня. Я глядел на него поверх моего стакана, и наконец наши глаза встретились. У него они были словно покрыты какой-то вуалью, затуманены чем-то невыразимым.

– Что случилось? – вновь спросил я.

Лось заморгал, и тут я понял, что этим невыразимым является страх. Холодный, голый, безрассудный страх.

– Не знаю, – сказал он. – Его нашли возле собственного магазина. Ты ведь знаешь, он держал лавку готового платья. Ты помнишь отца Чарли, не так ли, Курт? Старого Джо Даггеру. Когда Джо умер, лавочка перешла к Чарли.

– Да, – ответил я.

Виски убывало, а вместо него прибывали слезы. Пора было уходить.

– Лось, – сказал я, – мне надо бежать. Хочу попрощаться с матерью Чарли, а затем мне...

– Конечно, Курт. Спасибо, что пришел. Чарли был бы доволен.

Я оставил Лося в спальне и простился с миссис Даггера. Она, конечно, не помнила меня, но взяла мою руку и крепко ее пожала. Я был другом ее покойного сына, и ей хотелось удержать все, что он знал и любил, настолько долго, насколько это было в ее силах. Я остановился возле гроба, преклонил колени и пожелал Чарли, чтобы земля была ему пухом. Он в жизни не обидел даже мухи – настолько я знал – и он заслужил лучшую долю.

Я встал и пошел к двери, а один из родственников Чарли произнес:

– Взгляните, он выглядит так, словно спит.

Я посмотрел на гроб и на багровую, зашитую рану на шее Чарли, которая начала уже проступать из-под грима. Мне стало тошно от всего, что происходило.

– Нет, – грубо заметил я. – Он выглядит мертвым.

И вышел на лестницу.

Квартал выглядел почти таким же, как и прежде, но не совсем. Здесь все еще сохранилась кондитерская, вплотную прислонившаяся к зданию на левой стороне улицы, и лавочка по прокату велосипедов на правой. На углу стоял фургон мороженщика, и я вспомнил, как однажды чуть не размозжил себе руку, дурачась с фургоном: я наклонял его до тех пор, пока соскользнувшая глыба льда не развернула фургон, прижав его к углу и защемив мою руку. Я потерял ноготь, и в то время это было трагедией. Сейчас воспоминание вызвало у меня улыбку. Большой белый особняк через улицу выглядел теперь потрепанным. Квартал из итало-ирландского превратился в итало-ирландско-пуэрториканский. То был тот же самый квартал, но уже и другой.