Леопольд Тирманд - Злой

— Я ничего не хочу подсказывать, — медленно проговорил Гальский. — У нас есть только неопределённые данные, наблюдения, предположения. Но мне кажется, что тут… какая-то организованная компания. Впрочем, не знаю. Возможно, я ошибаюсь, но меня, знаете, интересуют необычные и небудничные дела. Такая, видите ли, прихоть…

Сержант, казалось, ушёл в свои мысли.

— А сегодня? Что произошло сегодня? — отозвался он, словно бы обращаясь к самому себе.

— Да. Что мы, собственно, знаем о сегодняшнем происшествии? — подхватил журналист. — Студент-политехник говорил о человеке невысокого роста, пан Калодонт — о великане, да ещё и с львиной гривой. Ну и о глазах. Огненные, пылающие, светлые, пронзительные — глаза убийцы или святого, разве не так?

— А это уже что-то новое, — заявил Гальский. — Глаза, рост, львиная грива — это всё новые элементы.

— Ничего нового, — скептически усмехнулся журналист. — По сути, какой рост? Какие глаза, а главное, — чьи они? Прошла неделя с тех пор, как доктор Гальский рассказывал мне за столиком кафе о своих первых наблюдениях и мыслях, а мы знаем всё то же — не знаем почти ничего…

— Всё нормально, — заявил сержант. — Благодарю вас, панове.

После их ухода он снял телефонную трубку и набрал номер Главной команды городской милиции.

— Какое-то письмо тебе, Марта.

Худенькая немолодая женщина подошла к аккуратному комоду и вытащила из-под вазы прямоугольный конверт. Марта вскрыла его и прочитала:

«Уважаемая панна!

Очень признателен за благодарность. Меня страшно интересует Ваше самочувствие, но, думаю, оно едва ли требует такого немедленного вмешательства, чтобы звонить на скорую помощь. Сам не знаю — радоваться этому или печалиться. Жажду также довести до Вашего сведения, что найдены новые сенсационно чудотворные лекарства от болезней печени.

Сердечно жму Вашу руку

Марта зажмурилась. Ей понравились сдержанность и тактичный юмор письма, который своей нарочитой наивностью что-то маскировал, и это «что-то» понравилось Марте больше всего. Где-то близко от сердца пронеслась лёгкая тень тревоги. Она подумала о Зеноне, собиралась даже спросить, не оставил ли он для неё записки. Хотелось высказаться, и Марта уже формулировала свою мысль, когда внезапно, сама не зная почему, спросила:

— Как ты себя чувствуешь, мама?

Сказала и прикусила губу. Она поняла: это неминуемо. «Как фатум в греческих трагедиях», — попыталась шутить Марта.

— Знаешь, не очень хорошо. — Пани Маевская сняла очки и отложила работу. — Дня два было полегче после этих лекарств, а сегодня, в конторе, снова заболело…

— Кажется, открыты новые лекарства против болей в печени. — Марта задумчиво подошла к окну. — Боюсь только, не оказывают ли они побочного действия…

— Возможно. В таком деле всегда нужно консультироваться с врачом. Я ни о каких новых не слышала…

— Я узнала об этих лекарствах только что…

— В конце концов, что там лекарства… В моём возрасте нужно просто заменять печень новой, а старую сдавать в капитальный ремонт, как говорят шофёры.

— А, может, всё-таки? Что-то новое. Ты же знаешь, мама, современная медицина…

— Дорогая, я буду принимать всё, что ты мне принесёшь. Не знаю, представляешь ли ты себе, как мне надоела эта боль. Я готова на всё, только бы помогло.

— Но я не готова, — прошептала про себя Марта и повернулась к матери. Она стояла против неё, стройная, грациозная, как статуэтка, на фоне кретоновой шторы. — Дело в том, что эти побочные воздействия касаются не непосредственно больного, мамочка. Но не обращай на меня внимания, дорогая, — у меня сегодня день капризов, день глупых шуток. А теперь я иду на тренировку к Зенону, хорошо?

Пани Маевская надела очки и снова спокойно продолжала вязать. Между ней и Мартой существовало соглашение по поводу таких «капризных дней». Первый его параграф гласил: в такие дни ничему не удивляться. Этот параграф стал основой прекрасной семейной гармонии и большой взаимной любви.

Вечер был холодный, но приятный. Ей нравилось идти по знакомым, любимым улицам. Марта любила свой район, любила в беспорядке разбросанные виллы на Фраскате, широкий фрагмент эскарпа над Центральным парком, старинный, побелённый, очень польский, дом бывшего сената… Она знала все здешние закоулки и проходы. В этом районе было чисто и спокойно, очень уютно. Марта свернула с Вейской под арку дома сейма, миновала Министерство коммунального хозяйства и спустилась по Лазенковской вниз. Возле дома сейма обжитая часть района неожиданно заканчивалась: здесь тянулись спортивные площадки, разделённые оградами из железной сетки или толстых прутьев. Парк Собеского, в глубине Охотничьей — теннисные корты, арены и многоярусные крытые трибуны стадиона Войска Польского, затем тёмный массив бассейна — все эти места, солнечные и зелёные летом, производили сейчас гнетущее впечатление. Пустынное тёмное пространство, очертания, тонущие в полумраке, широкие безлюдные улицы, тишина малолюдной окраины, которую время от времени нарушало только шуршание о мостовую троллейбусов, — всё это почему-то настораживало. В самом центре пейзажа возвышались руины большого костёла.