Татьяна Гармаш-Роффе - И нет мне прощения

Из-под одеяла виднелась седая макушка. Вернее, лысинка, обрамленная венчиком редких седых волос. Старичок, значит… Как же она у него в квартире оказалась?!

Манон не имела ни малейшего представления. Но в данный момент она ломать голову над поиском ответа не хотела, испытывая лишь одно жгучее желание: уйти отсюда, вернуться к себе, домой!

Все так же на цыпочках, бесшумно, она вышла в крошечную прихожую и там обнаружила свои босоножки. Сумки, однако, нигде не видно. Старичок ее ограбил? Сумку спрятал в укромном месте?

Ох, какая чушь! Старенький тщедушный человек, он не мог на нее напасть! И потом, разве привел бы он ее к себе домой и спать положил, если бы ограбил?! Он ведь даже обувку с нее снял, милый какой…

В ее мозгу загрохотали вопросы: что случилось с ней после ресторана?! При чем тут старичок? Как и почему она у него очутилась на кровати с шишечками?

Вопросы были риторическими, ответа на них Манон не собиралась искать: чувствовала, что плотный туман в ее мозгу никаким усилием не развеять. Но они всплывали сами по себе, запретить им возникать она не могла – зато сумела отмахнуться от них ввиду полной безнадежности по части ответов.

Она тихо прошла на кухоньку, нашла там засаленный блокнот со списком покупок (большую часть из них представляли лекарства разного рода) и ручку, написала: «Спасибо за гостеприимство!» Затем вернулась в прихожую, наколола записку на крючок вешалки. Надев босоножки, она уж было собралась открыть дверь, как вдруг из комнаты раздался спокойный голос без всяких следов сна:

– Возьми с собой бутылку воды, дочка. На кухне на полу, подле балкона, стоят бутылки. Возьми, тебе сейчас только одно и нужно: отпиваться водой!

Захваченная врасплох, она вдруг ощутила, что ком подступает к горлу: она была готова заплакать от благодарности к этому старичку. Вернувшись к дивану, она тихо спросила:

– Вы не спите? Это не я вас разбудила?

– Не ты, дочка, – старичок откинул лоскутное одеяло и сел на диване. Он был в полосатой пижаме, застиранной до бесцветности. – Эта девушка по-другому зовется: Бессонница .

– Простите, мне так неловко… Как вас зовут?

– Петр Ефремович. А тебя как звать?

«Петр». Манон совершенно некстати, абсолютно не к месту вдруг вспомнила, как целовалась с Петей Ломовым. Даже щеки ее вспыхнули от неловкости. Или не от неловкости, а от…

– Манон.

– Ишь, имя у тебя какое красивое! И редкое. Как Манон Леско, аббата Прево, да?

– Верно, – она улыбнулась. – Хотя, скорее, как героиня оперы Пуччини.

– Мама твоя, значить (он так и произнес: «значить»), оперу любит? Коль тебя так назвала?

– Любит, – кивнула Манон. Рассказывать о своей маме у нее не было никакой охоты. – Вы меня привели к себе… А что со мной такое произошло, скажите? Почему я оказалась тут, у вас?

Старичок качнул головой неопределенно.

– Может, чаю тебе сделать, дочка?

– Спасибо… Но я бы домой предпочла…

– Это понятно. Я тебя не держу. Хотя гости редко у меня бывают, я б и рад поговорить-то… – увидев выражение лица своей гостьи, он поспешно продолжил, – но понимаю, тебе после всего этого домой, конечно…

– После чего, Петр Ефремович?! После чего «всего этого»?!

– Ох, прости, напугал я тебя! Я ж не знаю, на самом-то деле. Просто я тебя сразу заприметил: не та ты девушка, чтобы по ночам по бульварам шляться!

– Я… шлялась ?

– Ну вот, опять я неловко выразился… Давай расскажу тебе по порядку. Дело вот как было, дочка: сидела ты на скамейке в своем красивом платьице и спала крепко. Я иногда по ночам гуляю, от бессонницы. У нас тут спокойно, полиция часто ездит, так что погулять старому человеку можно без опаски… Так вот, вышел я погулять и тебя увидел на скамейке: спала ты, милая, крепко. Может, у тебя драма сердечная приключилась и ты в вине решила ее утопить… Не думай, я не вмешиваюсь! Я старый человек, много жил, много видел и знаю, что иные раны души посильнее телесных бывают…

Манон попыталась сообразить, наличествовала ли у нее «рана души», но ответ на данный вопрос был, хоть и не слишком уверенный в виду ее странной забывчивости, но все же отрицательный.

– В общем, выглядела ты, дочка, не обижайся уж, как пьяная…

– Пьяная?!

Только сейчас Манон сообразила, что имел в виду старичок, сказав, что она «драму сердечную в вине решила утопить».

Старичок немного смутился.

– Вроде того… Я тебя обидел, дочка? Ты не пьяная была? Ты извини, я рассказываю, как есть, – в смысле, как думал… Ты же сама спросила…