Джордж Хиггинс: Ограбление казино

— Что после Доктора нам обоим не повредит, — сказал Амато.

— Ну, — подтвердил Фрэнки. — Я б не против на сукина сына еще разок напороться как-нибудь, когда мне ништяк.

— Думаю, не придется, — ответил Амато. — Доктора уже давненько нигде не видать, насколько я понимаю.

— Вот как? — сказал Фрэнки. — Интересно, где он ныкается.

— Ну, знаешь, — ответил Амато, — трудно сказать. Был в Сан-Франциско, когда лямку тянул. Всегда говорил, не прочь туда вернуться когда-нибудь. Тут, говорит, слишком холодно — холодно слишком для него.

— Видать, туда и поехал, — сказал Фрэнки.

— Ну, — кивнул Амато. — Мне, конечно, про это Диллон говорил. Они знакомы.

— А, — сказал Фрэнки.

— Скверно Диллон выглядит, — сказал Амато. — Совсем никуда не годится. Я как-то в город выбрался, так его встретил. Белый весь — все жабры побелели. Я ему ничего не сказал, но выглядит он очень плохо.

— Стареет Диллон, — сказал Фрэнки.

— Мы все не молодеем, — отозвался Амато. — Ты на меня посмотри — я вот на этом твоем засранце давеча оттоптался, а все почему? Раньше ни за что б не стал. На детишках срываюсь то и дело. Я семь лет короедов от силы раз в месяц видал, а теперь вот дома наконец — и все время на них ору. С женой вот грыземся. Раньше мы с ней никогда не грызлись. Я ж раньше что — от нее всегда был геморрой один, так я на тормозах все, потихоньку-полегоньку, понимаешь? А теперь нет. Старею. А ведь поклялся же ж, пока сидел, знаешь? Клятву себе дал: выйду — у меня каждая минута будет на вес золота, до конца жизни. Окажусь опять на воле — так хоть спать нормально смогу, чтоб никакой урод хуем в решетку не тыкался, ладно, больше мне ничего не надо. И что я теперь? А ничего. Еще чего? Такой же урод, как и раньше.

— Расселл кому угодно сала за шкуру зальет, — сказал Фрэнки. — Он у нас такой.

— Ага, — произнес Амато, — только раньше я такой был, что мне по барабану, кому он там что куда заливает, понимаешь? Небось мне-то не зальешь. Если на дело годен — значит, годен. Ёпть, мне ж не жениться на нем. Мне одно надо, я б о таком и думал даже, годен он на дело или нет, и если годен, тут и базар короткий.

— Ну, — сказал Фрэнки, — так ты чего, передумал или что?

— Не знаю, — ответил Амато. — Я тут про него порасспрашивал. Сам понимаешь, не у кого попало — не хочу я, чтоб считали, будто я, может, зуб точу. Незачем мне такого. Но это… боюсь я, боюсь, он не тот парень, которого нам тут надо. Тут не с того конца возьмешься — кого-нибудь зашибет, а мне этого не надо. Незачем оно, понимаешь? Замочишь кого-нибудь — и фанера фьють, и нет ее уже. Это ж просто — ну, смысла нет. Тут ребята нужны, которые могут, у которых башню не снесет, вот и все… А те люди, — продолжал Амато, — они ж сами не банк или как-то, они рассчитывают, однажды к ним нагрянет парень или кто-нибудь и попробует их обчистить, а деньги-то не ихние, им говорят, что делать надо. Это вообще не такие люди.

— Герои, — сказал Фрэнки.

— Герои, — согласился Амато. — Это совсем другие ребята, они могут — ну, некоторые, — нипочем не знаешь, когда кто из них что сделает, вскочит вдруг и давай шухер наводить, и тогда, блядь, ей-богу, кого-нибудь просто нельзя не пристрелить. А некоторые так вообще сплошь на понтах. Кто-нибудь к ним зайдет, глянет не так — ну и они видят сразу, крутой или нет, соображает, что делает, или просто так, с прибором на всех клал, кто ему мозг ебать попробует, — в общем, все иначе. По- херовому иначе.

— Ты мне опять этот Норт-Энд припоминать будешь, а, Джон? — спросил Фрэнки.

— Барбут? — переспросил Амато. — He-а, там другое. Хотя должен сказать, по-прежнему считаю, ты б справился, подумай чуть дольше и зайди туда с правильными ребятами и зная, что делаешь. Пара-другая ребят, кому-нибудь когда-нибудь удастся, у него будет туча фанеры. Целая туча фанеры.

— Хочу я с этим парнем встретиться, потом, — сказал Фрэнки. — Думаю, наверно, раз уж видаться, лучше быстро, вот чего я думаю. Блядство. Видал, что там? В углу мужик в телефонной будке. Забавно, чего это телефонная компания решила эту дрянь там установить, а? И вечно у окна кто-нибудь сидит и пялится на мужика в будке. Ночью холодрыга хуже некуда за весь год, придешь туда — а там мужик в телефонной будке. Нихера не делает. Может, на хлеб себе так зарабатывает, не знаю. Мне такого не надо, может, но завсегдатай, блядь, прям, я вот как думаю. И прикидывать не стоит, чтобы кто-то вышел, а он там, и еще переулочек этот, а я зуб даю, внутри там пятнадцать шишей со стволами на взводе, не больше.