Анатолий Афанасьев - Одиночество героя

— Выпить не предлагаю, — сказал писатель, попытавшись смотреть на меня прямо, но все равно скользнул взглядом за окно. — Вы ж, как я понял, за рулем?

— Ничего не значит, — уверил я. — По маленькой можно.

— Ах даже так! — Он достал из холодильника бутылку с яркой наклейкой, по которой нипочем нельзя было понять, что в ней налито. Произнес с непонятной обидой: — Вот, извольте, ничего крепче не держим. Я, честно говоря, небольшой любитель.

— Так обойдемся чаем, — его хмурость начинала меня раздражать.

— Почему же, — пуще обиделся он, — за компанию можно глоток. Никому еще не вредило. Главное, не увлекаться. Не беспокойтесь, напиток проверенный. Куплено за бугром.

Напиток отдавал резиной и по крепости не превосходил пиво. Чтобы завести хоть какую-то беседу, я спросил наугад:

— Вы, я слышал, книги пописывали?

— Было дело. Многие пописывали. Только где они теперь и где их книги.

— На свалке истории, дорогой мой.

Тут его обида, видимо, достигла какого-то заветного предела, он сунул в рот сигарету, но прикуривать не стал. Замкнулся, уставясь на стену. Острая мефистофельская бороденка торчала указующим перстом как напоминание о былой интеллектуальной роскоши. Несколько минут прошли в дружеском молчании. Потом он вдруг спросил:

— Извиняюсь, Иван Алексеевич, вы в каких, собственно, отношениях с моей дочерью?

Кабы я сам знал.

— Да так… познакомились случайно… ничего плохого, уверяю вас…

— Это вы вчера нам звонили?

— Звонил, да.

Бородка нацелилась мне в грудь, но взглядами мы не смогли соприкоснуться. Несмотря на взаимные усилия.

— Тогда уж позвольте спросить, Иван Алексеевич, чем вы занимаетесь? Я имею в виду, какими средствами зарабатываете на хлеб насущный в наше смутное время?

— Чем придется. Ничего определенного.

— Ага, — казалось, он остался удовлетворен ответом. — А прежде кем были? Судя по лексике, вы из образованной братии?

— Грешен, имею степень доктора наук.

В этот раз попытка писателя посмотреть прямо в глаза почти удалась, отчего между нами словно проскочила электрическая искра. И все же этот человек был смутен, как осенний вечер, хотя тянулся к искреннему общению.

— Тогда вы должны понять отцовское беспокойство, — изрек он важно. — Оленька человек чистый, доверчивый, увлекающийся. Ей проще простого задуривать голову. Любопытно, что может связывать вас при такой заметной разнице в возрасте. Ведь вы, Иван Алексеевич, далеко не юноша.

— Верно подметили. Но я ни на что не претендую.

— Спрошу без обиняков, только вы уж не обижайтесь. Эти дни она провела с вами?

— Как же так? Я же звонил вам, разыскивал Оленьку. Вы разве запамятовали?

— Действительно, некое несоответствие. — Он глубоко задумался. Я решил, пора уходить. Попрощался, поблагодарил за угощение. Писатель будто не слышал.

— Она у нас единственная дочь, — сообщил жалобно. — Работаем как проклятые, и все ради нее. У вас есть дети?

— Двое.

— Тогда вы меня поймете. Сейчас перед молодежью открылось столько возможностей, но легко запутаться, выбрать неверный путь. Вы согласны со мной?

— Конечно, согласен, — я уже задом пятился из кухни. Есть многое на свете, чего не принимает душа, но, пожалуй, больше всего мне действуют на нервы грезящие наяву интеллигенты, будь они хоть писателями, хоть морскими свинками. В грезящем интеллигенте, произносящем умные слова, не имеющие никакой связи с действительностью, есть нечто физиологически омерзительное, как в блевотине, размазанной по полу. Их не вразумишь и концом света, так и будут талдычить свое. Вред от них большой, потому что, как правило, им доступны средства массовых коммуникаций, и своими лживыми, пустыми речами, замешенными на гордыне, вечными призывами идти в каком-то им одним известном направлении они сеют вокруг семена вражды и раздора, которые в наши годы в очередной раз дали пышные всходы. Самый лучший грезящий интеллигент — это глухонемой отшельник на Ваганьковском кладбище.

Оленька выбежала к лифту меня проводить.

— Иван Алексеевич, почему вы уходите?

— Да я и не собирался у вас жить.

— Вас папа обидел?

— Что ты! Прекрасный человек. У нас много общего, мы из одного поколения.

— Правда?

— Что — правда?

— Что у вас много общего?

— Конечно. Жили рабами при коммунизме, нахлебались лагерей, теперь кое-как выкарабкиваемся на рыночный свет.

Она поежилась в своей легкой кофточке: на лестничной клетке прохладно. Я нажал вызов лифта.