Артуро Перес-Реверте - Королева Юга

А что же теперь? – спросила она себя, выйдя за стены тюрьмы и увидев перед собой улицу.

Найти ответ ей помогла Пати О’Фаррелл, порекомендовав ее нескольким друзьям, державшим купальни на пляжах Марбельи. Они не станут задавать тебе вопросов и не будут чересчур эксплуатировать тебя, сказала она. И в постель не потащат, если только сама не захочешь. Такая работа давала Тересе право на условное освобождение – ей оставалось еще больше года до полного расчета с законом – с единственным ограничением: она должна была всегда находиться в пределах досягаемости и раз в неделю отмечаться в местном полицейском участке.

Кроме того, работа давала ей достаточно средств, чтобы оплачивать комнатку в пансионе на улице Сан-Ласаро, питаться, покупать книги, кое-что из одежды, табак и небольшие порции марокканского «шоколада» – кокаин сейчас был ей не по карману – чтобы подмешивать его в сигареты «Бисонте», которые она курила в спокойные минуты, иногда с бокалом в руке, в одиночестве своего жилища или на пляже, как сейчас.

Чайка, высматривавшая добычу, спланировала почти к самому берегу, чиркнула клювом по воде и улетела в море. Так тебе и надо, дрянь, подумала Тереса, затягиваясь. Хищная крылатая дрянь. Когда-то чайки нравились ей, казались красивыми и романтичными – но лишь до тех пор, пока она не познакомилась с ними поближе, плавая через пролив на «Фантоме». Особенно запомнился ей один день, в самом начале, когда они испытывали мотор в море: у них случилась авария, Сантьяго долго возился с мотором, а она прилегла отдохнуть, глядя на вьющихся чаек, и он посоветовал ей прикрыть лицо, потому что они запросто могут, сказал он, исклевать тебя, если заснешь. Воспоминание полыхнуло ясно и отчетливо: спокойная вода, чайки покачиваются на ее поверхности или кружатся над катером, Сантьяго на корме возится кожухом мотора: руки, перемазанные маслом по самые локти, обнаженный торс, татуировка с изображением Христа на правом предплечье, а на левом плече инициалы И. А. – она так никогда и не узнала, чьи.

Она затянулась еще и еще, чувствуя, как гашиш наполняет безразличием ее кровь, бегущую по сосудам к сердцу и мозгу. Она старалась поменьше думать о Сантьяго – так же, как старалась, чтобы головная боль (в последнее время у нее часто болела голова) не становилась настоящей болью: ощутив ее первые симптомы, Тереса принимала пару таблеток аспирина, чтобы прогнать ее прежде, чем она воцарится в мозгу на долгие часы, погружая ее в темный туман недомогания и нереальности, из которого она выходила совершенно измученной. Да и вообще она старалась не думать чересчур много – ни о Сантьяго, ни о ком другом, вообще ни о чем; слишком много неясностей и ужасов подстерегало ее при каждой мысли, хоть на шаг отступающей от сиюминутного и сугубо практического. Порой, ночами особенно, когда сон не шел к ней, накатывали воспоминания, и она ничего не могла с ними поделать.

Но если только вместе с этим взглядом назад к ней не приходили мысли, сам по себе он уже не приносил ей удовлетворения и не причинял боли: только движение в никуда, медленное, как плаванье корабля, по воле волн, оставляя позади лица, предметы, мгновения.

Поэтому она сейчас курила гашиш. Не ради прежнего удовольствия – хотя и ради него тоже, – а оттого, что дым в ее легких (может, именно этот гашиш плыл со мной из Марокко в двадцатикилограммовых тюках, думала она иногда, забавляясь этим парадоксом, когда шарила в карманах, чтобы заплатить за тощую сигаретку) усиливал это отдаление – и с ним не утешение или безразличие, а какой-то легкий ступор, поскольку Тереса не всегда была уверена, что это она сама смотрит на себя или вспоминает себя: будто существовало несколько Терес, затаившихся в ее памяти, и ни одна не имела прямого отношения к настоящей.

Может, это и есть жизнь, растерянно говорила она себе, и течение лет, и старость, когда она придет, значат всего лишь, что ты оглядываешься назад и видишь много чужих людей, которыми ты была и в которых не узнаешь себя. С этой мыслью иногда она доставала разорванную пополам фотографию: она со своим юным личиком, в джинсах и куртке, и рука Блондина Давиды у нее на плечах – только рука, словно ампутированная, и больше ничего, а черты этого мужчины, которого больше нет в живых, смешивались в ее памяти с чертами Сантьяго Фистерры, словно эти двое некогда были одним человеком. Тогдашняя же девушка с большими черными глазами разделилась на столько разных женщин, что уже невозможно соединить их в одну. Вот так размышляла Тереса время от времени, пока не начинала понимать, что в этом-то и заключается – или может заключаться – ловушка. И тогда она призывала на помощь пустоту в мозгу, дым, медленно растекающийся по крови, и текилу, которая приносила ей успокоение своим таким знакомым вкусом и всегда наступавшей в конце концов дремотой. И все эти женщины, так похожие на нее, и та, другая, без возраста, что смотрела на них всех снаружи, постепенно оставались позади, как мертвые листья, колышущиеся на поверхности воды.