Рашид Кешоков - По следам карабаира. Кольцо старого шейха

Он еще немного посидел, не притронувшись к кофе и продолжая болтать с Заурчиком о пустяках, потом стал прощаться.

Мальчуган покорно слез с его колен и молча смотрел на отца погрустневшими глазенками. Он за весь вечер не задал ни одного вопроса из тех, которыми дети, как никто, умеют ставить в тупик родителей, давно не живущих вместе, — видимо, Зулета, как умела, объяснила сыну все, во всяком случае, все, что он мог понять.

— Может быть, посидишь, пока я уложу его? — спросила она.

Жунид посмотрел в просящие глаза Заура и… остался. Потом он сидел у кроватки притихшего сына, изредка прерывавшего их беспредметный разговор с Зулетой своими Детскими сентенциями, и… чувствовал себя очень плохо. Тут было так тепло, семейно — ничего похожего на то, что ожидало его в Ставрополе.

— Как у тебя с работой? — спросил Жунид.

— Хорошо. Правда, обстановка в управлении сложилась ненормальная, но я в стороне от этого…

— А в чем дело? Она пожала плечами:

— Не хочется жаловаться, но не Коноплянову надо быть нашим шефом, а Гоголеву.

— Что — завинчивает свои «гайки»?

— И ты уже знаешь!

— Земля слухом полнится. Кстати, что там с этим… Ну, которого Сугуров задержал?

— Цыганов, — догадалась она. — Я не в курсе всего, но, по-моему, что-то нечисто. Он бежал. Абдул Маремкулов упустил его. Бондаренко считает, что дело серьезное, но путаное, а Коноплянов кричит: чепухой занимаетесь… Конечно, он сейчас обеспокоен совсем другим…

— Чем, если не секрет?

— Исчезли кассир Шахарской прядильной фабрики и сторож. С огромной суммой денег. Вся зарплата фабрики за полмесяца. А тут еще история с платком…

— С каким платком? — насторожился Жунид.

Зулета прикрыла абажур косынкой, чтобы свет не падал в глаза засыпавшему мальчику, и, понизив голос, объяснила:

— Продавщицу ударили камнем, завернутым в носовой платок. И вдруг платок пропал из бюро техэкспертизы. Исчез.

— Ты видела его?

— Нет. Маремкулов видел. Он его принес. Говорит, непростой платок… какие-то инициалы на нем. Шелковый.

Шукаев вскочил, громыхнув стулом, и тут же замер: Заур заворочался и забормотал во сне.

— Прости, мне нужно идти. Спасибо… за все.

— Не за что, — с некоторым удивлением сказала она. — Почему тебя так взволновал этот платок?

— Я еще не знаю, — соврав только наполовину, ответил он. — Возможно, то, чем я занимался в Зеленском районе, имеет прямое отношение к вашим делам…

Она не стала расспрашивать.

— Но ты сейчас, кроме дежурных, никого в управлении не застанешь.

— Верно, — прошептал он. — Что же делать?

Она быстро нашлась. Она знала его. Знала, что если он что-либо задумал, его уже не остановить.

— Я расскажу тебе, где живет Бондаренко. Иди к нему…

— Идея, — воодушевился он. — Какой у него адрес?

— Адреса я не знаю. Подожди… — она достала из тумбочки лист бумаги, карандаш и стала рисовать ему черкесские улицы, объясняя, как найти Бондаренко. Жунид стоял, склонившись над столом, близко к ней, — он уже горел предчувствием, хорошо знакомым и желанным любому сыщику, напавшему на след, и не замечал, что голова Зулеты совсем близко от его лица, что волосы ее щекочут ему щеку. Зулета покраснела, на что он, конечно, тоже не обратил внимания, и, передавая ему листок, сказала:

— Возьми.

Он сунул бумажку в верхний карман пиджака. В коридоре, провожая его, Зулета неожиданно холодным, бесцветным голосом спросила:

— Еще придешь?

— Не знаю. Пожалуй, нет. Боюсь, у меня завтра дел будет невпроворот… До свиданья. Еще раз — спасибо!

Две недели бесплодных поисков. Виталий Николаевич нервничает. Найден труп Барсукова. Версия начальника управления. Обстановка накаляется. Строгий выговор. Секретарь парткома испытывает неловкость. Итак, все-таки — майор Шукаев.

Прошло почти две недели. За это время, несмотря на энергичные, направляемые твердой рукой Коноплянова и единственно правильные, по его разумению, действия работников Черкесского управления по розыску исчезнувших Барсукова и Кумратова, дело почти не подвинулось. Вначале как будто быстро начавшее проясняться, оно запуталось окончательно.

Геннадий Максимович Воробьев, первый секретарь обкома партии, ежедневно звонил в управление, требуя отчета о принимаемых мерах, и тон этих разговоров становился все более сдержанным и официальным. Секретарь был явно недоволен, что повергало Коноплянова в непривычное для него состояние растерянности.