— Валентин Валентинович, вы любите жену?
— По-своему люблю.
Рябинин усмехнулся: когда любят «по-своему», то вовсе не любят. Померанцев понял его усмешку и разъяснил:
— Нет эталонов любви. В разное время мы любим по-разному. И разных людей мы любим тоже по-разному.
— Угу, — сказал Рябинин.
Ему никогда не нравилось истинное спокойствие. Только то спокойствие он ценил, которое давалось нелегко, когда под недрогнувшей кожей кипит злость или любовь, как кипяток за стенкой колбы.
— Как вы только руководите? — тихо сказал Рябинин.
— А при чём здесь это?
Серые глаза Померанцева смотрели строго, изучающе: что следователь имел в виду?
— Уж очень вы равнодушны, а руководство требует беспокойства.
— Моя работа к делу не относится.
— Как вам только доверили коллектив, — уже погромче заявил Рябинин.
— А это не ваше дело! — Лёгкая краска пошла у геолога от ушей к его точёному римскому носу.
— Ага! — злорадно агакнул Рябинин. — Теперь вы заволновались, когда я стал покушаться на вашу карьеру. А почему же вы дремлете, когда я говорю о покушении на вашу жену?
— Я больше вашего переживаю! — высоким голосом крикнул Померанцев.
— Ещё бы ты за свою жену меньше меня переживал, — неожиданно для себя сказал Рябинин «ты» этому интеллигентному учёному, кандидату наук. — Почему же вы сидите, словно я спрашиваю не об убийстве, а о маринованной мухе?!
При последнем слове пронеслась мысль, что мух никто не маринует, — пронеслась и пропала, вроде искры из трубы. Он перестал сдерживаться, хотя сдерживаться ему ничего не стоило, но сейчас требовалась хорошая злость, частями, как пар из котла к поршню.
— Почему вы отвечаете так, будто враг её?! Будто довольны этим покушением? Почему у вас нет ни обиды, ни горя, ни ненависти к преступнику?! А почему вы ни разу меня не спросили, поймали мы преступника или нет? Ведь с этого вопроса начинают все близкие люди!
Рябинин перевёл дух. Померанцев молчал, ошарашенный вспышкой следователя. Теперь краска уже не уходила с его лица.
— А я скажу, почему вы помалкиваете! — сообщил Рябинин.
Серые глаза геолога насторожённо ждали, но он не спрашивал, словно боясь услышать правду — почему.
— Скажу попозже, — пообещал Рябинин. — Впрочем, скажете сами.
Он плохо допрашивал, когда не понимал идею преступления. Например, неясно, зачем Померанцеву освобождаться от жены таким диким способом. Ведь можно просто уйти. Зачем пугать до смерти Симонян, которая тяжело болела и никому уже не мешала… Этого Рябинин не знал. Но это должен знать Померанцев.
— Расскажите про отношения в сорок восьмой комнате…
— У нас парной дружбы нет. Все друзья. Кроме разве Суздальского.
— А любовные отношения?
— Любовные… Суздальский ухаживал за Симонян. Безуспешно.
— И всё?
— Ну, Горман выказывал симпатию Веге Долининой. Но это так, несерьёзно.
— И всё?
Рябинин подумал, что есть люди, которые похожи на лекарства, — перед допросом их надо взбалтывать. Впрочем, разговор с подозреваемым без «взбалтывания» никогда не получался. Он вдруг почувствовал, что сильно устал. Они с Петельниковым работали без выходных. Четыре часа дня, а ему захотелось положить голову на стол и хотя бы на часик забыть все эти допросы, любовные отношения и самодельные финки. Даже тяжесть очков ощутилась переносицей.
— И всё? — повторил Рябинин.
— Всё, — подтвердил Померанцев, на миг пряча глаза, но губы он спрятать не мог — они напряжённо задвигались.
— Вы врёте! — ахнул Рябинин через стол в его лицо.
— Какое вы имеете право…
— Врёте! — крикнул Рябинин. — Симонян была вашей любовницей.
— Я не позволю… Ваша фантазия начинает меня злить.
Рябинина этот человек раздражал всем: лощёностью, ложью, выдержкой, самодовольством, которые были написаны крупными буквами на скульптурном высоком лбу. И цинизмом: его жене всадили нож, а он сидит, как дипломат на рауте. Другой бы… Рябинин споткнулся: если Померанцев нанял убийцу, то какие тут переживания? Но тогда почему он не изображает горе, чтобы отвести подозрения?
— Раздевайтесь, — тихо приказал Рябинин.
— Зачем? — так же тихо спросил Померанцев, заметно напрягаясь.
— Я сейчас приглашу понятых и буду вас осматривать.
— Зачем? — переспросил Померанцев, ничего не понимая. И эта неизвестность пугала сильней.
— Чтобы осмотреть и запротоколировать ту милую родинку, которую любила целовать Симонян!
Руки Померанцева взметнулись с колен на стол и снова опали. Он смотрел на следователя с тупым недоумением, которое было признаком высшей растерянности, когда в голове сталкиваются мысли и ни одна ещё не успела добежать до лица. Померанцев понял, что у следователя есть факты, — стиль записки Симонян он уловил сразу.
Читать дальше