Станислав Родионов - Тихие сны

— Взяла же рубль, — улыбнулся инспектор.

— Он у тебя.

Петельников сунул руку в карман — рубль лежал там.

Из дневника следователя.

Умственно обессилев от Иринкиных вопросов, думаю: «Ну, и я тебя тоже дойму ими…»

— Ира…

— А? — шёпотом отзывается она.

— Почему тихо говоришь?

— Потому что я думаю.

— О чём?

— О джиннах.

— А что бы ты попросила у джинна, если бы он вылез из бутылки?

— Из какой бутылки?

— Неважно, из какой. Допустим, из-под шампанского, — вспоминаю я самую объёмистую бутылку.

— Я бы его попросила, чтобы он влез обратно.

— А желания? — удивляюсь я.

— Папа, он же будет пьяный…

Рябинину было бы легче допросить рецидивиста, чем видеть перед собой эту потерпевшую.

Катунцева подсела тихо, словно к нему за стол опустилась ночная белая птица. Маленькая белокурая женщина с красными и пустыми от горя глазами… В ней была какая-то незавершённость, и Рябинин не сразу понял, в чём она состояла и почему появилось именно это слово — незавершённость. Он помолчал, давая ей освоиться в этом кабинетике…

Волосы завиты крупно, но каждое колечко или недозавито, или уже распрямилось. Губы накрашены — нет, подкрашены. Брови подведены слегка, да вроде бы одна бровь доведена краской не до конца. Лицо попудрено: лицо ли? Не одна ли щека? Вот только под глазами лежала глубокая чернь, как на старинном серебре. Но это уже не от красок и не от карандашей.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Мы определяем человека постоянным и вечным, как гранитный валун. А он переменчив, ибо человек есть его состояние в эту минуту. Разве эта женщина до вчерашнего дня была такой? Да иная была женщина, иной был человек…

Она подняла на следователя блёклые голубые глаза, которые отозвались в нём ответной мыслью: а какими они были вчера? При дочке? Блёклыми?

— Я вам памятник поставлю…

Он сухо улыбнулся: если бы все потерпевшие ставили ему памятники, то не хватило бы никаких проспектов.

— Только найдите дочку, — добавила она, берясь за платок.

— Найдём и без памятника, — бодро заверил Рябинин, давая ей минуты поплакать.

Минуты? У неё были ночные часы. И всё-таки нужные ей минуты, тут, при официальном лице, при сопереживателе.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

… Почему мы радуемся минутами, а горюем часами? Почему веселимся днями, а грустим годами? Почему слёзы нам даются легче, чем смех? Не угнездились ли в наших генах столетия войн, моров, недородов, распрей?..

— Я знала, что случится беда.

— Знали? — построжавшим голосом он отогнал преждевременную радость.

— Сон видела…

— Какой? — вежливо спросил Рябинин.

— Будто бы сидим мы в нашем дворе. В том самом… И учимся писать. А Ира вдруг и говорит: «Мама, у меня правая рука не пишет». — «Ничего, говорю, доченька, мы левой выучимся». Тут появляется женщина, вся в белом, с каким-то странным лицом и говорит: «Зря, зря учитесь — всё равно не успеете». А, господи, кому этот сон нужен…

Катунцева хотела что-то добавить, и Рябинин ждал этого добавления, всё ещё надеясь на крупицы информации.

— Лучше бы не просыпалась, — добавила она.

— Опишите подробно одежду и внешность девочки…

Она стала рассказывать, и зримая ясность легла на её лицо — так бывает в пасмурный день, когда солнца и не видно, но оно вдруг высветит землю сквозь бумажно истончённые облака. Потерпевшая говорила о дочке и видела её тут, в этом кабинете. Петельникову бы сейчас показать её лицо… Инстинкт? Нет, это любовь на нём, это человеческая душа.

Рябинин потерялся, следя за убегающей мыслью…

…Человеческая душа. Не есть ли это наши инстинкты, пропущенные через интеллект?..

— Может быть, вы что-нибудь замечали?

— Нет.

— Враги у вас есть?

— Нет.

— Никого не подозреваете?

— Нет.

— А соседей?

С мужем говорить было легче. Тот на кого-то злился: на преступника ли, на прокуратуру ли, на милицию, на жену — и не просил ему сочувствовать.

— Ну как могла так поступить женщина? — спросила она, женщина, спросила мужчину.

Он не знал, хотя мог бы назвать не одну причину: одиночество, бесплодие, упрёки мужа, инстинкт, общественное мнение… Но он знал, что люди без нужды ничего не совершают. Он даже полагал, что без острой нужды они не совершают ничего плохого. Кроме преступлений. Но тогда плохой человек не тот, который делает плохо в случае необходимости, а тот, который поступает так без нужды…

— Где же бог? — спросила она.