Виктория Платова - Победный ветер, ясный день

Теперь же он превратился в пигмея, в головастика, в садовую улитку, раздавленную чьей-то неосторожной пяткой. Ничтожность лейтенанта Ягодникова была сопоставима.., была сопоставима… Вот черт, ее даже не с чем было сопоставить!

— Что вы хотите этим сказать? — повторил свой ничтожный вопрос ничтожный Гурий.

— Ничего. Я просто не думаю, что это — несчастный случай. Я думаю… Нет, я точно знаю, что это — убийство…

… Она оказалась идиоткой.

В квадрате, в кубе, в п-ной степени.

Главным действующим лицом заведомо провальных математических формул. Каким образом получилось, что она — внучка академика, дочь профессора и выпускница мехмата — не смогла решить простенький пример на вычитание? Но случилось то, что случилось, — пример решили без нее.

А чахлым иксом оказался в результате флакон дорогого одеколона «Сто видов Эдо».

Найдя его, она… Впрочем, ей еще придется осмыслить всю цепочку, последовавшую за флаконом. И попытаться связать все звенья — не пропустив ни одного.

Переполовиненный флакон — это было первое, что увидела Лена, когда вернулась в гадюшник за Маслобойщиковым и Гжесем. Прямо на глазах у потерявшей дар речи Лены мэтр вылил очередную порцию «Ста видов» в стакан. И отправил густо пахнущие миндалем и гибискусом миллилитры себе в пасть.

— Что вы делаете, Гавриил Леонтьевич?! — пролепетала Лена, когда к ней вернулась способность говорить.

— Раре Satan, pape Satan aleppe! — выдал очередную латинскую абракадабру мэтр, заглатывая содержимое стакана.

— Паразит! Забулдыга! — Лене не оставалось ничего другого, кроме бессильной констатации в духе Светани.

— Прощаю! Всех прощаю! — Маслобойщиков задрал бороду перпендикулярно потолку и разразился демоническим хохотом. — Всем — индульгенции!.. Раре Satan, pape Satan aleppe!.. Этой биксы груди, груди, мы, поверьте, не забудем!!!

От его рыка затрясся стол, а стаканы и бутылки в ужасе прильнули друг к другу.

А до сих пор спокойно наблюдавшая за происходящим буфетчица даже вышла из-за стойки. И поманила Лену пальцем.

— Вы бы увели безобразника этого, — сказала она. — Я здесь семь лет уже, всякое перевидала, — у нас тут гоп-компании собираются, будь здоров. Но такого…

— Да, конечно, — Лена залилась румянцем. — Простите, ради бога… Я сейчас…

Сейчас что-нибудь придумаю.

— Он что, артист, да?

— В некотором роде.

— Вот и я смотрю… Шебутной какой-то… А известный артист?

— Известный… Был когда-то.

— И в кино снимался?

— Может быть…

— Собачья работа. То-то спиваются все, через одного… Артисты… Мы могли уже сто раз милицию вызвать. Но не стали, — задумчиво протянула буфетчица, глядя в пространство.

— Я понимаю… Спасибо… Извините за неудобства…

Лена вытащила из кармана три мятые десятки и трясущимися руками всучила их буфетчице. Та презрительно приподняла лысоватую, небрежно подведенную карандашом бровь, но деньги взяла. И снова удалилась в императорскую ложу прилавка — чтобы оттуда пронаблюдать, что же предпримет несчастная Лена Шалимова.

Нет, у нее не было ровным счетом никакого плана. В клиническом случае с мэтром мог помочь только один план, вот уже на протяжении длительного времени разрабатываемый Светаней: ломом по башке, молотком по пяткам, ножом по сердцу, — но таких полномочий у Лены не было. И потому она, стараясь не глядеть на осовевшего, окончательно запутавшегося в переложенных на латынь Шекспире и матерных ругательствах Маслобойщикова, принялась расталкивать Гжеся. Ровно через полторы минуты ей это удалось. Гжесь оторвал голову от стола, захлопал глазами и непонимающе посмотрел на Лену.

— Проспался? — зло бросила она. — С добрым утром!

— А! Ты чего?!

— С добрым утром, говорю!.. Поднимай этого… Эдмунда Кина [18], чтоб ему пусто было… И сам поднимайся!

К чести моментально протрезвевшего Гжеся, он сразу же оценил обстановку.

И прибегнул к самому эффективному средству в борьбе с закидонами мэтра. Средство это было взято напрокат у основателя МХАТа Станиславского, до сих пор почитаемого в среде раздатчиц театральных биноклей и распространителей театральных билетов. Очередная тирада мэтра (в духе злодея-аристократа японского театра кабуки) была встречена Гжесем громогласным:

— Не верю!!!

Суровый глагол подействовал на Маслобойщикова как удар бича. Мэтр скуксился и затих. Теперь его можно было брать голыми руками.

— Нам пора, — добил лежачего Гжесь. — Засиделись.