Владимир Савенков: Живой товар: Москва — Лос-Анжелес

— Ее муж, или ее дружок, — Барт отбивал ритм ребром ладони по колену. — Отсюда не приглашают… Из ночного клуба еще куда ни шло. Но тебе пока не по карману, а?

— Сходим как-нибудь? — спросил Андрей. — Посидим в уголке, и только-то.

— В уголке, — согласился Барт.

В клуб они прибыли в полночь, оба навеселе, Андрей так даже начал слегка шепелявить, язык не очень-то слушался его. Платил Барт. Андрей пил, будто перед концом света, и это вскоре сказалось на нем. Он то пощелкивал пальцами, призывая очередную красотку к себе на колени, то боялся испачкать недавно купленные белые брюки, мрачнел, соловел, клевал носом. Время от времени он взбадривал себя глотком ликера с водкой и вполголоса ругался, мешая сленг с русским матом. Вероятнее всего, он и сам толком не знал, чего ждет от простого американского стриптиза. Изредка он обыскивал свой пиджак и посыпал стол серо-зелеными купюрами, небольшого, впрочем, достоинства (Барт тут же заталкивал их Андрею в карман), и сожалел о каких-то сотенных, забытых в номере отеля на дне чемодана. Ехать домой Андрей отказывался наотрез. Барт опасался, что они досидят в клубе до самого закрытия, до того момента, когда девочки выстроятся в шеренгу перед последними посетителями, рассчитывающими на услуги сверх программы, и пьяный русский возомнит себя персидским шахом, что решает в собственном гареме — кого сегодня осчастливить?

Публика редела. Барт старался представить пьяную русскую любовь. На простынях какого цвета они теперь спят?

— Я мигом выметусь отсюда, если вон та кубиночка составит нам компанию, — упрямился Андрей. — Куба си, Кастро но.

— Тот умен, кто живет по средствам.

— О, Господи! — заводился Андрей. — У тебя есть Пэм, а при таком тыле как Пэм, конечно же, можно позволить себе жить по средствам. А когда на целом континенте не находится ни одной женщины, которая бы по тебе сохла, когда у тебя нет никого на тысячи миль вокруг, кто бы хотел заполучить тебя в постель, тогда как? Меня ведь никто не ждет, Барт, — канючил Андрей, — кроме дешевых двадцатипятидолларовых проституток в Лос-Анжелесе и Нью-Йорке.

— Поступай, как знаешь, — Барт погасил сигарету. Он уже отметил про себя, что опекает русского слишком плотно, даже навязчиво. — Прежде вас водило за ручку ваше правительство, — вдруг обозлился он, — а сейчас с вами должны нянчиться мы? Никак нельзя без няньки, да?

На улице дышалось немного легче, что было неожиданно для этого города. Высь над Невадой стала яснее и глубже. И они смертны, подумал о звездах Андрей. Никуда не девается только фон, на котором всему остальному гореть и меркнуть, — только вечное небо, вымороженная чернота. После изрядных доз алкоголя Андрей иногда впадал в сентиментальность. В машине он не проронил ни слова. От стоянки, где Барт парковал «Понтиак», до отеля они добрели вместе и внизу расстались — Андрей задержался возле дилера, одинокого и скучающего, а Барт отправился в номер спать. Андрей суетился, то обреченность, то азарт пятнами проступали у него на лице. Дилер насторожился:

— Не советовал бы продолжать, сэр. Вы не в форме.

— Ерунда, — отмахнулся Андрей. — Лучше поменяйте-ка мне еще двадцатку.

— Извините, — дилер поправил «бабочку» под воротником, — нам нужен арбитр? Мой совет совсем не плох.

— Ладно, — ответил Андрей, чуть помедлив. Хотел было нахамить, но пощадил скромного труженика зеленых полей.

— Завтра будет ваш день, уверен.

Андрей посмотрел по сторонам, не слышал ли кто их тихий разговор, и поплелся к лифту, усмехаясь: цвет сукна с карточного стола — цвет нашей национальной тоски.

Он провалился в сон, словно в пропасть, и, когда очнулся, почувствовал себя совершенно разбитым. Стылая (кондиционер работал в дневном режиме) темная комната, прилепившаяся, точно к шаткому карнизу птичье гнездо, к самому краю света, опасно раскачиваясь, зависала над непроглядной бездной. Пальцы судорожно цеплялись за угол тонкого одеяла, Андрея знобило. Искаженное, будто преломленное в кривых зеркалах, раздвоенное, растроенное сознание, гримасничая, смеялось над хозяином. Едва забрезжив, призраки сверкающего карнавала, искры шелка, бокалов и ожерелий превращались в ехидные угольки, тлеющие в грязном ватнике пьяницы, — осколки прошедшего дня, ночи, лиц и улиц, фасадов и интерьеров складывались в странную мозаику, в далекий образ утопленной в снегах, затерянной где-то под рубиновой звездой планеты. И все там было, вроде бы, как у людей — дни и ночи, дома и парки, любовь и деньги, только жили в том мире немного не по-человечески. Так одна колода карт дает абсолютно разные расклады, и судьбы могут отличаться друг от друга, как земля и небо. Андрей замерзал, холод сковывал мысль, наплывала Москва, страшная и голодная, с бешеными крысами, грызущими шпалы в подземелье пустынного метро, с клубами пара над трещиной лопнувшего теплопровода, с обглоданными холодами и страхом (ребрами белых мостов и проваливающейся в сугробы, идущей от леса, от Сетуни к Поклонной горе стаей одичавших собак, и весь этот ночной кошмар с разборками смертников на опушках и анютиными глазками соплячек из подворотен, с выбитыми окнами электричек и скорых поездов, с расплесканной шутки ради кислотой, сжирающей резину со ступеней эскалатора и кожу с сапога и ножки модницы, с крестами в свинцовом небе и юродивыми, надсаживающимися в теплых клозетах, с заводами, прогоревшими в дым и промасленной ветошью, вмерзшей в лед, которую не в силах выцарапать из наста ни старуха-нищенка, ни вьюга, вся эта Москва, видение, ледник, приведенный дьяволом в движение, неумолимо сползал на Андрея по одному из склонов его памяти, грозя раздавить и человека, и то, что его окружало в пустыне, от дикой колючки на бархане до рукотворного рая Лас-Вегаса.