Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Господи, где мы живем? — вздохнул он скорбно. — Сотрудник уголовного розыска ночует в сумасшедшем доме!

Ведь это кому рассказать!

— А если у него квартиры нет? Поразводись-ка, погляжу, что от твоих апартаментов останется.

— Он за Корсаковым сам, что ли, приедет? Как за нами?

— Сам, лично. Завтра. У него методика такая — верная методика. Ему и Звереву привезет официальные повестки.

— В прокуратуру?

— Нет. Сказал, что и допрашивать тоже сам будет.

— Допрашивает следователь, Вадя.

— Это его, сидоровские, дела: может, ему прокурорша поручение отпишет — допросить такого-то с пристрастием. Наверняка так и будет. Насчет пристрастия — шутка, не бледней, не изменяйся в лице. А может, он и собственную инициативу проявляет. Словом, разберемся. Жаль, мы при этом цирке бесплатном присутствовать не будем.

— Тебе все — забава. А зачем он Зверева вызывает? — удивился Мещерский. — Я думал, вторым на очереди будет брат Шипова. Это по логике вещей: они же вместе на озеро собрались, втроем.

— Это по твоей логике. А у Сидорова логика своя. Жоржик — брат убитого. Его по делу потерпевшим признавать можно, если жена, конечно, не в счет. И потом, он вроде и ни при чем пока: мотива-то нет. А фактически он единственными, кто в огромнейшем проигрыше сейчас: со смертью брата он в этом деле — никто. И надеяться вроде ему не на что. Только если…

— Что «только если»?

— Да ничего. Смутные мысли меня одолевают, — промурлыкал Кравченко. — Смутные и грустные. Все что-то вертится, вертится, как колесики часового механизма.

И столько всяких комбинаций напрашивается. А ты ни черта не понимаешь в этой хитрой схеме. Только ждешь, когда вся эта механика жахнет и разнесет тебя ко всей Парижской Богоматери. Ах как славно, например, было бы, если сегодня ночью задержали дурачка Пустовалова и он бы во всем признался, а? Веру я в людей теряю, Серега, вот что обидно. Улыбаются, музыку тебе преподносят, арии поют, оперы там, европейский шик-блеск. А потом чик — бритвой по горлышку и в колодец.

— И с колодцем этим все как-то чудно, — Мещерский потер лицо ладонью. — Ты либо все мне путано изложил, либо…

— Тут без моих изложений путаницы достаточно. А знаешь что?

— Что? — Мещерский насторожился.

— Туши свет. Давай спать.

— Спать? Сейчас?

— На часах одиннадцать. Завтра я должен быть свежий, как огурчик.

— Я не хочу спать.

— Тогда не мешай мне, — и Кравченко эгоистически выключил свет.

Мещерский в полной темноте сидел в кресле. Смотрел на луну за окном. Собственно, Вадька прав — делать особо нечего. Идти вниз завязывать с кем-то снова беседу? Так сначала надо обдумать, кого и о чем спрашивать. А так, наобум… Он откинул голову, закрыл глаза. Синяки на теле Сопрано, это нелепое возложение тела на колодец. Что-то в этом не так… И еще шарфик…

А пойти к Зверевой и спросить: «Как ваша вещь оказалась у Андрея?» Ну и что это даст? Она скажет: «Не знаю, не помню» или: «Я ему сама отдала». Зачем? Ох, сколько этих самых «зачем», «почему» набирается. Может, и прав Вадька — сначала надо понаблюдать, что выйдет из жестокой беседы у Сидорова с Корсаковым. А вдруг что и выйдет толковое. А вдруг…

И не ощутил, как сам погружается в сон — словно тонет в вязкой душной тине — все глубже, глубже…

Проснулся Мещерский словно от толчка. Луна в окно уже не светила, и темнота казалась не сплошной, а словно бы серыми пятнами, из которых проступали смутные очертания предметов. Он нашарил часы — хорошо, циферблат с подсветкой, — стрелки показывали без десяти четыре.

Он повернулся спиной к окну и… Стоп. Снова то, что его разбудило: шаги. Но там, еще в глубинах сна, они звучали отчетливее, видно, ближе: кто-то прошел по коридору мимо двери. А теперь доносились со стороны лестницы.

Он спрыгнул с кровати. Даже обуваться не стал. Выскользнул за дверь — как был босой. В коридоре свет потушен, и вроде бы никого. Ринулся к лестнице. Над ней тускло горел один из плафонов укрепленного на стене бра в форме светофора. Мещерский понял, что бра эти на фотоэлементе: свет автоматически включается, если кто-то ступит на первую ступеньку. А тут — даже еще и погаснуть не успел. Он начал спускаться, миновал пролет, схватился за перила, повернул и…

— Господи, как вы меня напугали!

— Это вы… Майя Тихоновна?

Они уставились друг на друга. Аккомпаниаторша Зверевой — в халате и тапочках. На голове — газовая косынка, прикрывающая обильные бигуди. Рука ее потянулась к перилам. И Мещерский увидел, что рука дрожит.