Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Ты не смеешь.., мальчишка.., ты…

— Не лезь, я сказал. — И Мещерский почувствовал себя словно в стальных тисках.

— Боже, это еще что?! Прекратите немедленно! Егор, cosavuol dire?! [7].

Они замерли. Перед ними стояла Зверева в длинной ночной рубашке из черного шелка. Мещерский не мог даже в таком незавидном и опасном положении (Шипов держал его за горло) не смотреть на ее смуглые тяжеловесные плечи, на голые мягкие руки. Лицо Марины Ивановны было загримировано так же тщательно, как и днем. Мещерскому подумалось, что так должна выглядеть актриса в роли главной героини фильма, когда та отправляется ко сну, а не безутешная вдова, потерявшая еще и близкую подругу.

— Сергей, отпустите его! — прошептала Зверева (хотя командовать надо было Шиповым — именно он выходил победителем из этой маленькой потасовки). — Я же сказала вам: не терплю, когда за мной шпионят!

— Я.., и не собирался.., ни за кем.., шпионить… Марина Ивано… — Мещерский еле перевел дух. — Но когда в доме, в котором убили уже двух человек, кто-то крадется, как вор, через окно, я просто обязан…

— Егор, я же сказала тебе, — ее голос мягко дрогнул: она уже не слушала и не смотрела на Мещерского. — Я же просила.., ты же обещал…

Однако никто так и не узнал, что же именно обещал Марине Ивановне брат Сопрано: он молча шагнул к ней, обнял и поцеловал в слишком ярко накрашенные губы.

Мещерский опустил глаза. Он видел много поцелуев на своем веку, но этот был самый неприятный. И совсем не потому, что, по выражению Кравченко, женщина, которую сейчас так лапали, «задела его сердце». Следовало бы просто развернуться и уйти, но он все стоял как столб.

Шипов, не ослабляя своей хищной хватки, кивнул ему: мол, проваливай. А Мещерский не двигался с места. Наконец Зверева освободилась сама, она тяжело дышала и не смотрела на них.

— Спокойной ночи. — Шелк зашуршал, она направилась в спальню.

Шипов двинулся за ней. Их взгляды с Мещерским встретились. Он ускорил шаг, в дверях настиг Звереву и снова обнял, предварительно толкнув дверь ногой.

Потом в замке повернули ключ. У Мещерского на душе стало так, словно он съел червивое яблоко.

— Ко всему надо относиться мягче. А на вопросы смотреть ширше. — Кравченко, все утро созерцавший расстроенный лик друга, решил-таки высказать и свои замечания по поводу ночного происшествия. — А с гитлерюгендом, Серега, все как раз к этому самому и шло. Ах, ешкин корень, бабы-бабы! «И башмаков не износив…» — Он помолчал. — Ну и видок у вас с ним был, судя по твоему рассказу! Шилову невтерпеж было, а тут вдруг «Вы куда? Не пущу!». У него небось зубы барабанную дробь выбивали, штаны спереди едва не лопались, а тут — загвоздочка, — он фыркнул. — Он наверняка в саду выжидал, когда все в доме угомонятся, не хотел к ней при свидетелях… Но и ЕЕ ведь, Серега, по-человечески понять можно. Такие события: убийства, подозрения, страх, ужас. Одной в постели — хуже, чем в могиле. А тут мальчишка под ногами вертится, с ума сходит — и все при нем вроде, и возраст к тому же…

— Нельзя ЕЕ понять! — Мещерский поморщился, словно хватил чего-то кислого. — Она что, дура, по-твоему? Не понимает ничего? А? Два убийства в доме — а Шипов-то теперь при таком вот раскладе кто? Тот, кому выгодно совершить именно два убийства: брата-соперника устранить и ту, которая… Та утренняя ссора Зверевой и Майи Тихоновны как раз этого Жоржика и касалась. Я теперь на все сто в этом уверен! Тихоновна и прежде нам на него намекала, да мы внимания не обращали. А теперь как же! Он в этом доме одна из главных персон. Добился своего — новый фаворит, новый… — Мещерский хотел выругаться и не смог — язык не повернулся. — И она прекрасно понимает, какой ценой он, быть может, уплатил за все эти свои амуры. И тем не менее преспокойненько тащит его в кровать и.., да животные так не поступают!

— Ты слишком трагично смотришь на вещи, Серега, — Кравченко улыбнулся. — С юмором у тебя стало туговато, даже с черным. А ты лучше вспомни вчерашних себя и его:

«А ты кто такой? Нет, ты кто такой?!»

— Тебе развлечение. А мне.., мне больно. Меня уже тошнит от всего этого.

— Ну, меня, может быть, тоже тошнит. Но и забавляет.

«Ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно…» — Кравченко взглянул на часы: половина восьмого. Проснулись они с Мещерским очень рано и вот уже почти час валялись в кровати. — А насчет того, какой ценой, то, знаешь ли, женщины обожают, когда ради них мужики совершают невозможное.