Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Почему?

— Почему? Да как вам сказать… Интуиция мне подсказывает, что некоторые люди вообще странно иногда реагируют на…

— На что?!

— На то, что происходит с ними и вокруг них. Вон Димка, например, взял и волосы вдруг покрасил. У него семья погибла: целый мир, так сказать, рухнул, душа требовала перемен и… Другой бы на его месте горы свернул, а он.., просто изменил цвет волос. Прежде они как у Марины были, а сейчас стали совсем другими. Странно, нелепо, но это словно защитная реакция против несчастья жизни.

А у кого-то эта реакция принимает совершенно дикие формы.

— Значит, по-вашему, Алиса способна на такую вот дикую выходку?

— Она на многое способна, Вадим. Мне ли это не знать. Не верите? Смотрите. — Зверев расстегнул черный френч: на груди его багровая точка — ожог.

— Что это?

— Это она об меня сигарету потушила. Пепельницы под рукой не нашлось, ну и ткнула.

Кравченко смотрел на ожог. Внутри его поднималось что-то душное, тяжелое: как черная волна — тошнота, отвращение и.., жалость.

— У нее что, не все дома? — спросил он хрипло. — Дурная наследственность?

— Нет, что вы, как раз все дома, — Зверев усмехнулся. — Милая, умная, ласковая девочка. Я ее вот с таких лет знаю. Маленькая хитрюшка с косичками, любимица отца, сладкоежка страшная. Лисенок, одним словом. — Он застегнул пуговицы. — Но в расстроенных чувствах, в досаде ее реакция оказалась такой вот.., жгуче-оригинальной.

— В досаде на вас?

— Угу, — Зверев глотнул из бутылки. — Не сделал я одну вещь, которую, по всему, должен был, наверное, сделать. Только, Вадим, не спрашивайте, что это за вещь.

Я пьян, болтлив — скажу, а потом жалеть буду, переживать. Себя винить, вас. К чему нам с вами такие сложности? Тут и без наших нравственных конфликтов ничего уже не поймешь. Хаос полнейший.

— Я не буду спрашивать. — Кравченко кое-что и так уже понял, и еще его поразило, как обреченно и устало Зверев произнес это уже ставшее здесь привычным словечко «хаос». — Это в ту ночь, ну, после выстрелов, она вас так.., приласкала? А я думал, что все не так будет.

— Думали? — Зверев смерил собеседника взглядом. — Обо мне многие, знаете ли, думают. Это прямо удивительно, насколько моя скромная персона тревожит чужие мысли. Прежде письма на телевидение пачками приходили. Женщины все писали одинокие, девицы: «У вас па-атрясающий голос, я много думала о вас». Да, Вадим, бывало и такое… Ладно, все прошло-миновало. И осталось только то, что осталось.

— Мне казалось, она любит вас.

— Алиса? Ну да. Вернее, именно так ей кажется. Но видите ли, верить тому, что ей кажется, — пустое дело.

Она же у нас патологическая лгунья.

— Как это? — Кравченко насторожился.

— А так. Лжет всегда, во всем и всем, даже себе самой.

Она с детства жила в мире своих фантазий. Потом выросла, но за их рамки так и не вышла. Из таких женщин романистки выходят — разные сопли с сахаром сочиняют, а у нее таланта нет. А не врать она уже не может — это уже инстинкт, твердо усвоенный рефлекс.

— Я не понимаю вас, Григорий Иванович.

— Я сам прежде не понимал. Потом дошло. Она вам про Альберто Сорди рассказывала?

— Да.

— Очень характерно для нее. Выдумывает про него разные небылицы. Например, всех уверяет, что он едва не разрушил брак Феллини с Мазиной, в которую влюбился потому, что они с ней были ровесниками.

— Да, что-то в этом роде помню. И что же?

— Все ложь. Но она сама в это страстно пытается верить. А все потому, что… Когда нет ничего своего за душой, приходится выдумывать своего собственного героя.

А еще ей кажется, что я похож на Сорди и поэтому в меня стоит влюбиться.

— Она плачет вон там, — Кравченко кивнул на окна зала. — Это тоже ложь, по-вашему?

Зверев молча глотнул из бутылки. Потом они оба увидели падающую звезду — она чиркнула по небосводу, как мел по черной доске, и погасла, утонув в озере за верхушками сосен.

— Эта девчонка неравнодушна только к одному-единственному человеку, но она никогда в этом не признается даже самой себе. — Зверев потер подбородок с упрямой ямочкой. — И этот человек — моя сестра. Прежде девчонка ее боготворила, теперь ненавидит, но это одно и то же чувство, только с другой стороны.

— Она ненавидит Марину Ивановну? — Кравченко нахмурился. — За что?

— За то, что понимает — ей никогда не стать такой, как моя сестра. Прежде, в детстве, когда Алису спрашивали, на кого она хочет быть похожа, она отвечала: «На папину жену Марину». Что ж, не сотвори себе кумира — мудрейшая истина. Дети вырастают, и, когда им становится ясно, что кумир — это кумир, а они — это всего лишь они, идола своего хочется сбросить с пьедестала. Но это удается не каждому, и тогда… В общем, это сродни пресловутому комплексу неполноценности. Я не силен в психологии, поэтому не назову это правильно, но вы меня, думаю, и так поймете. Алисе кажется, что она меня любит только потому, что я ЕЕ брат, человек, похожий на свою сестру; да к тому же еще и похожий на Сорди, который в юности своей тоже жил с женщиной гораздо старше себя и тоже боготворил ее: знаменитую, умную, редкую, талантливую — она была очень известной театральной актрисой. Но вместе с тем именно потому, что я родная кровь Марине и так на нее похож, меня особенно приятно ткнуть зажженной сигаретой в грудь и посмотреть при этом мне в глаза — очень ли это мне… — Зверев кашлянул, помолчал секунду. — Короче, Лисенок — человек сложный. Вообще ваше поколение, Вадим, какое-то не такое. Не вывихнутое, а… мне представляется, что это сплошные вивисекторы какие-то. Копаться во всем любите, как дитя в потрохах у куклы. Мы были, знаете ли, менее любопытными. Нас учили, что боль — это боль, а не приправа к половому акту.