Дик Фрэнсис - Кураж

Весь следующий день я провел, бегая вокруг Гайд-парка в трех свитерах и ветровке. Часов в шесть я сварил три яйца, съел их без хлеба и соли и поспешил удрать, потому что мать пригласила друзей к обеду, и девушка, которая приходила в подобных случаях, наполнила кухню деморализующими соблазнительными запахами. Я решил пойти в кино, чтобы отвлечь сознание от желудка. После кино отправился в турецкие бани, где провел всю ночь. Затем вернулся домой, съел еще три яйца вкрутую, даже не почувствовав их вкуса, и наконец поехал на скачки.

Стрелка вздрогнула, когда я встал на весы в легких сапогах и с самым легким седлом. Она зашла за отметку десять стонов, но потом заскользила обратно и наконец остановилась на толщину волоса ниже нужного веса.

– Десять стонов, – удивленно объявил служащий, фиксирующий вес. – Как вы это сделали? Наждаком?

– Почти, – усмехнулся я.

В парадном круге Джеймс Эксминстер посмотрел на доску, где цифры показывали, какой вес должна нести лошадь и какой у ее жокея, и обратился ко мне.

– Лишнего веса нет? – спросил он.

– Нет, сэр, – ответил я так, будто сбросить лишний вес – самое пустяковое дело, какое только бывает.

– Гм… – Он, махнув рукой, подозвал конюха, который водил по кругу вялую старую кобылу, ту, с которой мне предстояло работать, и сказал: – Вам придется все время пинать эту старую клячу. Она ленива. Хорошо прыгает, но больше ничего.

Я привык пинать ленивых лошадей. Пинал я и эту кобылу, которая хорошо прыгала: мы финишировали третьими.

– Гм, – снова промычал Эксминстер, когда я распускал подпругу.

Я взял седло и пошел взвешиваться – на полфунта легче, чем до заезда. Я переоделся в цвета другой лошади, с которой должен был работать в тот же день, а когда вышел из весовой, Эксминстер ждал меня. Он держал лист бумаги и, ни слова не говоря, протянул его мне.

Это был список пяти заездов в различных скачках на следующей неделе. Против каждой лошади он указал вес, который она должна нести, и скачки, в которых она участвовала. Я внимательно прочел список.

– Итак, – сказал он, – вы сможете работать с нами?

– Я смогу взять четырех из них, но меня уже наняли на скачки новичков в среду.

– Это важно? Вы не можете отказаться?

Мне ужасно хотелось сказать, что могу. Бумага, которую я держал, была приглашением в персональный рай. И, кроме того, если я откажусь от одной из лошадей, то жокей, который возьмет ее, скорее всего, будет работать с ней и в будущем.

– Я… не могу, – пробормотал я. – Я должен участвовать. Это для фермера, который первым дал мне нескольких лошадей.

Эксминстер слегка улыбнулся, и его нижние зубы выдвинулись вперед.

– Прекрасно. Тогда возьмите четырех других.

– Спасибо, сэр. Я бы очень хотел…

Он повернулся и ушел, а я сложил драгоценный листок и засунул в карман.

Вторую лошадь, с которой я работал в этот день, тренировал Корин Келлар. После смерти Арта он постоянно нанимал разных жокеев и ворчал, как неудобно не иметь под рукой хорошего специалиста. Зная, что именно из-за его отношения Арт, лучший из жокеев, бросил Корина самым ужасным из всех возможных способов, мы с Тик-Током считали, что Келлар – готовый случай для психиатра, но мы оба, в общем-то, с удовольствием работали с его лошадьми.

– Если Корин предложит тебе, – спросил я Тик-Тока, когда мы брали седла и шлемы, готовясь взвеситься перед заездом, – ты возьмешь работу Арта?

– Если предложит – да, – усмехнулся Тик-Ток. – Но Келлар не собирается беспокоить меня в будущем. – Он поднял глаза к потолку, тонкогубый широкий рот растянулся в беззаботной улыбке. Ясное душевное здоровье отражалось в каждой черте его худощавого лица, и в этот момент он показался мне человеком, родившимся слишком рано. Он был таким, каким я представлял себе человека двадцать первого столетия: необыкновенно жизнеспособный, любознательно-наивный, без тени апатичности, злобности или жадности. В его присутствии я чувствовал себя старым. Ему было девятнадцать.

Мы вместе вышли на парадный круг.

– Улыбку на тридцать два зуба, – бросил он. – Глаз мира обшаривает наш путь.

Я посмотрел вверх. Когда мимо проводили по кругу серую лошадь, телевизионная камера со своей продуваемой всеми ветрами площадки направила на нас квадратную морду. Камера чуть-чуть задержалась и двинулась дальше.

– Я забыл, что мы на виду, – безразлично заметил я.

– О да, – ехидное выражение появилось в глазах Тик-Тока, – сам великий человек тоже здесь, единственный и неповторимый Кемп-Лоур. Человек – воздушный шар.