Уильям Фолкнер - Королевский гамбит

А еще дальше – совсем свое, родное: мощеный уличный перекресток невдалеке от дома, где он родился, мелькнувший сейчас за деревьями, и цистерна с водой, и золотой крест на шпиле епископальной церкви, и все это: лицо, прижатое, как у восьмилетнего мальчишки, к закопченному стеклу, поезд, замедляющий со скрежетом ход на стрелках, минуя товарные составы, и платформы со скотом, и просто отдельные вагоны и цистерны, а вот и они, такие, какими их с некоторой потрясенностью видит восьмилетний, – такие маленькие и хрупкие и в то же время поразительно стойкие на фоне необъятной, пребывающей в вечном круговращении земли: его мать; его дядя; его новая тетя; мать, бывшая двадцать лет замужем за одним мужчиной, а потом вырастившая другого, и его новая тетя, бывшая примерно в то же время замужем за двумя и смотревшая, как перед ее собственным домом еще двое, оседлав коней, сражаются на каминных щетках, так что он не удивился и даже не очень понял, как все это случилось; его мать уже в поезде, и его новая тетя уже вернулась к ожидающей ее машине, а они с дядей обмениваются прощальными словами.

– Ну что, сквайр, – сказал он, – вы не просто лишний раз за водой сходили, вы еще и кувшин уронили в колодец, а потом полезли за ним. У меня для вас весточка от вашего сына.

– Моего – кого? – не понял его дядя.

– Ладно. От зятя. От мужа вашей дочери. От того, кому вы не нравитесь. Он приехал в лагерь повидаться со мной. Теперь он кавалерист. Я хочу сказать: военнослужащий, американец. – Уныло, монотонно: – Понимаете? Однажды вечером один знакомый американец попытался затоптать его лошадиными копытами. На следующий день он женился на сестре этого американца. Еще через день какой-то японец сбросил бомбу на какой-то островок в двух тысячах миль оттуда и убил другого американца. Тогда на третий день он записался добровольцем, но не в свою армию, где уже состоял в офицерском резерве, а в иностранную, отказавшись не только от звания, но и от гражданства, явно прибегнув к услугам переводчика, чтобы объяснить и жене, и приемному правительству, к чему он, собственно, стремится. – Вспоминал, говорил все так же монотонно, без всякого интереса, а если и с интересом, то всегдашним неутолимым интересом ребенка – зрителя кукольного представления про Панча и Джуди [16]. – В тот день, без какого бы то ни было предупреждения, его просто пригласили в канцелярию, а там капитан Гуалдрес – в обмундировании рядового, более чем когда-либо похожий на коня, потому, быть может, что он оказался в совершенно для себя необычной ситуации, или условиях – сорок второй год, армия Соединенных Штатов, кавалеристский полк, – в которых ему до самого конца войны вообще не придется сесть на коня. – И с прежней монотонностью он (Чарлз): – Храбрым он не выглядел, скорее неукротимым, не предлагающим никому лично и никакому правительству ни жизни своей, ни здоровья в благодарность ли за что-то либо, в знак протеста ли против чего-то, словно в этот последний решающий миг и то и другое могло показаться лишь сентиментальной фальшью на фоне вслепую выпущенных ненужных пуль, которые, возможно, со свистом вонзятся в него, как, впрочем, и на фоне привычного и столь же ненужного топота ломких лошадиных копыт; у него не было ненависти к немцам, или японцам, или даже к Харрисам, он воевал против немцев не потому, что они превратили в руины целый континент и целую расу готовы были пустить на удобрения и смазочное масло, но потому, что они уничтожили, лишили цивилизацию конницы.

«Я приехал, чтобы вы могли посмотреть на меня, – сказал он, вставая со стула, когда я вошел в канцелярию. – Теперь вы меня увидели. И можете вернуться к своему дяде и сказать: «Быть может, теперь вы удовлетворены?»

– Чем? – спросил его дядя.

– Я тоже не понял, – сказал он. – Но именно так он и сказал: что добирался сюда из самого Канзаса, чтобы я лицезрел его в этом коричневом обмундировании, а потом вернулся к вам и сказал: «Быть может, теперь вы удовлетворены?»

Пора было отправляться; от двери багажного вагона уже откатили ручную тележку со срочным грузом, и отвечающий за груз служащий уже высунулся наружу, оборачиваясь одновременно назад, и мистер Макуильямс, кондуктор, стоял на ступеньках вагонного тамбура, поглядывая на часы, но не окликал его, Чарлза, потому что на нем, Чарлзе, была военная форма, а на дворе было только начало тысяча девятьсот сорок второго года, и штатские еще не успели привыкнуть к войне.

Под конец он сказал: