Жорж Сименон - Исповедальня

Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.

Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.

Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.

— Кто здесь?

И женский голос — он его не узнал — смущенно прошептал:

— Ох, простите! Я ошиблась.

Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.

Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:

— Поцци не придут?

— Госпожа Поцци в Париже.

Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.

Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.

А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты:

— Он что, болен?

— Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже.

— А отец?

— Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода?

Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно.

Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей.

Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят.

Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, — маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци.

Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах.

И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину.

Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину.

Но видел ли он ее — вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор.

Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты?

Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение.

И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад?

Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена.

В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, — четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом.

Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев.

Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул:

— Как спалось?

— Прекрасно.

— Мама уже встала?

— Я еще не выходил из комнаты.

— Вечером хорошо поработал?

— Так себе.

Комната его находилась в юго-восточной части дома и освещалась с двух сторон, а балкон выходил в сад в пандан со спальней родителей, расположенной в юго-западном углу здания. Комнаты разделялись будуаром и гостевой. Ванные выходили на север, как и вторая комната для гостей, которой никогда не пользовались, и ее заняла Ноэми вместо маленькой комнатки на задворках.

Растрепанный, он спустился вниз, открыл холодильник, налил стакан молока.

— Ветчины больше нет?

— Есть, но она мне нужна для омлета на вечер.

— Ну, кусочек, Ноэми!

— Может, вам яйца сварить?

— Нет, уже поздно.

— Ладно, но только один кусочек.

Он взял ветчину руками, съел без хлеба.

— А что на обед?

— Холодные лангусты.

Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.

Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.

Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.