Джон Карр - Назло громам

— Нет. А что, она хорошо играла?

— О да, эта леди была очень профессиональной актрисой, особенно по части эмоций. Это ни о чем не говорит: каждая молодая многообещающая актриса Королевской академии драматического искусства мечтает сыграть в пьесах Ибсена и Чехова. И все надеются получить роль пленительной падшей женщины с сотней любовников и загадочной, никем не понятой душой. Господи Иисусе! Как же все они это любят! И любая женщина в зрительном зале, пусть даже среди самой респектабельной публики, тоже потенциально представляет себя именно в такой роли…

— Ну и что тут плохого?

— Я не говорю, что это плохо. Я только хочу сказать, что в душе миссис Ферье — вполне респектабельная женщина, которая, тем не менее, не станет долго раздумывать над тем, стоит ли совершать убийство, если это будет необходимо для достижения ее цели, и это — самый опасный тип женщин.

— Но послушай, ты что, изменил свое мнение с момента нашего последнего разговора об этом деле?

— Да, это так, — признался Хатауэй. — Ровно четыре недели назад она неожиданно прислала мне письмо на клуб «Сэвидж». Я не взял его с собой; возможно, когда-нибудь оно понадобится, но я могу точно передать тебе его содержание.

Это письмо — крик ужаса. Миссис Ферье писала, что недавно в Женеве до нее дошел слух, настолько потрясший ее, что она не поверила своим ушам. Каким-то людям нашептали, будто смерть несчастного мистера Мэтьюза в Берхтесгадене в 1939 году не была несчастным случаем и в этом грязном деле подозревают именно ее. Она никогда не думала, что по прошествии семнадцати лет такое может случиться.

Брайан уставился на Хатауэя:

— Она так и написала?..

— Да!

— Что даже не думала об этом?

— Полагаешь, нет? Хотелось бы знать. А теперь сделай одолжение, — он нервно взмахнул пухлыми руками, — позволь мне рассказать историю, изложенную ею в письме. В тот ужасный день (я цитирую ее собственные слова) она стояла, как минимум, в трех с половиной метрах от мистера Мэтьюза, когда он вскрикнул и упал. Шарфюрер Йогст и еще два человека тут же сказали, что видели, как все произошло. Ей и в голову не приходило, что могли возникнуть какие-то подозрения! Ведь все было именно так.

Теперь это в прошлом, и кому-то может даже показаться смешным, что ее волнуют появившиеся слухи. Тем не менее она написала письмо «той милой девушке» мисс Пауле Кэтфорд на адрес ее издателя и вот спрашивает меня, не могу ли я ее успокоить и рассказать, как запомнилось мне это несчастье. Далее энергичный росчерк пера — «Искренне ваша Ева Ферье».

Наступила пауза.

Хатауэй скорчил гримасу и развел руками:

— Так вот, я ничего не могу сказать по этому поводу. И сомневаюсь, может ли что-либо рассказать мисс Кэтфорд. Так я и ответил миссис Ферье.

— И что потом?

— От нее авиапочтой пришло второе письмо, написанное в более резком тоне. Она сообщила, что оказалась в ужасном положении и на карту может быть поставлено ее доброе имя. И спрашивала: не удастся ли мне приехать к ней на недельку, начиная с пятницы, 10 августа, чтобы обговорить проблему? А она постарается пригласить и мисс Кэтфорд.

На сей раз я сообщил ей, что принимаю ее предложение (а кто бы не принял?), воздержавшись от упоминания некоторых очевидных вещей. Когда ты являешься гостем буйного нациста, а вокруг тебя — его бандиты и он объявляет о том, что кто-то случайно свалился через парапет, самое благоразумное — молчать. Не станешь же ты говорить: «Дорогой шарфюрер, вы только не волнуйтесь, но кто-то из вас чудовищно врет». Во всяком случае, я этого не сказал. Не стал я также спрашивать миссис Ферье о том, что нам предстоит обговорить, однако предпринял некоторые действия.

— Да? И какие же?

— Что значит — какие, черт побери! — резко откликнулся Хатауэй. — Постарался связаться с тобой! Кстати, я пытался сделать это сразу же после первого письма, но тебя не оказалось в Женеве.

— Я был в Париже.

— Ну да, вскоре я это выяснил. Так вот, вопрос в том, кто же пустил слух о том, что она замешана в убийстве? Я отнюдь не горжусь тем, что был тогда в Берхтесгадене, и никому, кроме тебя, об этом не рассказывал. Выходит, это сделал кто-то другой. Скажи, скольким людям ты поведал эту историю?

— Только Одри Пейдж. Причем лишь сегодня вечером, по настоянию ее отца.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно. И то…

— И то, полагаю, рассказал ей ее только потому, что влюблен в эту юную леди?

Брайан улыбнулся, пытаясь скрыть свои чувства: