Буало-Нарсежак - Неприкасаемые

Мы быстро едим. Я внимаю ее болтовне.

– А не провести ли нам отпуск в Нормандии? – весело щебечет она. – Жозиана рассказала мне об одном очаровательном местечке к югу от Гранвиля.

– Куда спешить?

– Напрасно так думаешь! Надо снять дом заранее.

Бедная Элен! Отпуск – сладкая изнанка работы. Но когда работы нет, бездействие – гнусная пародия на отпуск. Но пусть Элен поймет все сама. А я ухожу с портфелем, набитым бесполезными книгами. Чтобы сменить обстановку, сажусь в метро и уезжаю в Буа.

Природа навевает мысли о прошлом. В Рене я частенько ходил в парк Фавор. Мне нравились его уютные пустынные аллейки. В те времена в глубине души я был счастлив. Никакой лжи. И не надо отчитываться в собственных мыслях. Формула молитвы Confiteor приходит мне на ум. «Грешен я мыслью, словом, действием и упущением». С давних пор я не придавал большого значения греху упущением. Увы, я ошибался! Это худший из всех. Ибо в нем проявляется неуважение к ближнему. И выходит, что помимо своей воли я немного презираю Элен. Иначе бы давно рассказал ей и о сомнениях, и о слабостях, и о вероотступничестве, ведь мои блуждания и поступки сами по себе неподсудны, но, старательно спрятанные, они становятся предательством.

Захожу в бар. И пью, уставившись в пустоту, первое, что попалось на глаза… Всюду я лишний. Выхожу. Все, решено! Сегодня же обязательно поговорю с Элен. Если нам суждено расстаться, ну что же, значит, такова моя судьба. Я согласен на что угодно, лишь бы прекратить медленное гниение, потное и тошнотворное.

Я возвращаюсь домой. В почтовом ящике пусто. И предоставленная отсрочка поколебала мою решимость. Возможно, завтра я буду сильнее. В конце концов, я вовсе не обязан живописать Элен всю свою жизнь. Вполне хватит и признания, что мне снова пришлось уволиться! Я из тех, кто уходит! Человек, оставляющий доверенный ему пост. Вам не кажется, что это весьма точно меня характеризует? Ах, если бы вы могли видеть, как мне приходится лицедействовать, изображая утомленный вид, будто я тружусь, не щадя живота своего. Чем сильнее Элен будет тревожиться о моем здоровье, тем меньше упреков, я надеюсь, посыплется на мою голову. И вначале все идет, как задумано. Она говорит мне:

– Ты слишком близко к сердцу принимаешь свои учительские обязанности. Те деньги, которые они тебе платят, того не стоят!

Момент, кажется, удобный? Но готова ли она выслушать мою исповедь? Вдруг еще не совсем.

– Действительно, – осторожно начинаю я. – Работа на износ. Не знаю, долго ли я еще выдержу.

– Слава богу, хоть отпуск большой, – отвечает она.

Все, слишком поздно! Момент упущен. Я мрачнею.

Тоже хорошее средство. Элен обеспокоена.

– Если тебе нездоровится, возьми себе день или два, отдохни. Не бойся, твой директор тебя не съест.

Возможно, дорогой друг, я и слаб душой, но все же не столь подл! Я беру руку жены и прижимаю к своей щеке.

– Элен! Мне так нужна твоя любовь. Неизвестно, что готовит нам будущее. Но пока ты рядом со мной, я уверен…

– Что за похоронные настроения, мой бедный муженек, – перебивает меня Элен. – Давай доедай жаркое.

Вот это и есть повседневная жизнь: обмен сигналами, чье значение утрачено. Все придется начинать заново. Может быть, завтра?..

Я перечитал написанное. Неужели вы и в самом деле все еще сохраняете ко мне уважение? И хочется вновь повторить, теперь уже вам: «Пока вы со мной…»

До свидания.

С самыми дружескими пожеланиями,

Жан Мари».

«Дорогой друг!

Я сделал этот нелегкий шаг. Вернее, он сделался сам собой. Сдуру я выкинул в мусорное ведро пачку неисправленных контрольных, и Элен их обнаружила.

– Ты что, выбрасываешь их домашние задания?

Всегда необычайно добросовестно относящаяся к своей работе, она была возмущена. И отступать было некуда.

– Я больше не вернусь в лицей, – сказал я. – По мне, лучше булыжники ворочать. Тебе трудно понять. Но я слишком стар для таких детей. Они устроили мне невыносимую жизнь. Вот такие дела… Я ухожу.

То, что последовало за этим, было просто ужасно. Щеки Элен побледнели, подбородок задрожал, и она закусила губу, стараясь сдержаться, но глаза, казалось, распахнулись от нахлынувших слез, и ресницы не смогли их удержать. «Ты грубая скотина», – сказал я самому себе. Элен медленно опустилась на стул. И произнесла лишь одну короткую фразу, которая подействовала на меня сильнее всех ее слез.

– Что я скажу в парикмахерской?

Она ведь так часто говорила с другими мастерами о своем муже, который, шутка сказать, преподавал в лицее. А затем маникюрша могла делиться с кассиршей: «Господин Кере – человек солидный! Элен очень повезло с мужем!» Я ожидал услышать упреки. Но она тихо заплакала, как плачут в темноте, за полночь, когда вокруг никого нет. Я даже не осмеливался обнять ее. Сердце сжалось, и все равно от признания сделалось намного легче.