Кэролин Харт - Письмо из дома

Дорогая Гретхен,

Ты сейчас богата и знаменита, объездила весь мир, бывала там, где я никогда не была, встречалась с людьми, которых я никогда не встречу. Один раз я видела тебя по телевизору — ты шла на какой-то пышный вечер в Центре Кеннеди. На тебе было белое атласное платье, а на шее, по-моему, бриллиантовое колье. С тобой рядом шел красивый мужчина…

Ржавая железная калитка отошла от каменной опоры. По камням стелилась по-зимнему бурая виноградная лоза. Тусклый мартовский свет проникал сквозь голые ветки дубов и платанов и отбрасывал тонкие черные тени, четкие, словно нарисованные кистью на японской картине. Я поворошила тростью груду рыжевато-коричневых листьев — одни иссохли и сморщились, будто старые лица, другие насквозь пропитались влагой и пахли грязью, гнилью, тлением. Изрезанная колеями дорога казалась гораздо уже, чем раньше. Когда я была на кладбище в последний раз, то большинство надгробий стояло прямо, не исключая тех, что относились ко временам переселения индейцев. Сейчас многие покосились, а некоторые повалились на землю, и их почти не было видно под листьями. На затененных участка виднелись следы недавнего снегопада.

Я шла медленно, тыкая тростью неровную грунтовую дорогу. Все казалось незнакомым. Наши могилы должны быть здесь… Да, конечно. Плакучей ивы больше нет. Участок нашей семьи я всегда замечала по огромной иве. Она склоняла над ним свои ветви — ослепительно зеленые летом, бурые и голые зимой, — а сейчас на ее месте кривился пень.

С минуту я постояла. Голые ветки дубов и платанов трещали под порывами ветра. Я вздрогнула и порадовалась теплу кашемирового пальто и кожаных перчаток. Потом засунула левую руку в карман и нащупала письмо. Имя отправителя было незнакомо, но я узнала почтовый штемпель. Когда я получила квадратный бежевый конверт, первая мысль была инстинктивной, как дыхание: это письмо из дома. Вторая вызвала дрожь полного изумления. Дом? Я с детства не была в маленьком городке на северо-востоке Оклахомы. Дом…

Открыв конверт, я вынула три листа дешевой бумаги с кричаще яркими розами по краю, исписанные мелкими, почти неразборчивыми каракулями, и чуть было не отшвырнула их, не читая. Меня остановило приветствие: дорогая Гретхен. Уже больше полувека никто не называл меня Гретхен.

Гретхен… Сквозь время я увидела девочку — темноволосую, голубоглазую, худенькую, пылкую, — казалось, что нет никакой связи между ней и пожилой женщиной, решительно шагающей к могилам.

Я вспомнила ту девочку из далекого прошлого.

Гретхен схватила пачку бумаги и толстый карандаш с темным свинцовым грифелем: его острие было достаточно острым, чтобы писать, и достаточно тупым, чтобы не сломаться. Именно так делал мистер Деннис, когда освещал новости городского совета. В ее первый день в «Газетт» он помахал толстой пачкой писчей бумаги: «Это все, что тебе понадобится, Гретхен. Возьми бумагу и пару карандашей, внимательно слушай, делай записи, которые потом сможешь разобрать, и пиши статью быстро».

Ей все еще было странно, подходя к кафе «Виктория», не торопиться заходить внутрь, к знакомым ароматам булочек с корицей, кофе и бекона. Кафе «Виктория» — сейчас она уже почти привыкла к этому названию. Раньше кафе называлось «Пфицер», но после Перл-Харбора, когда заговорили о япошках и фрицах, любителях кислой капусты, бабушка наняла Элвина Хаскинса, и он написал новое название ярко-красным и синим на белом фоне: Кафе «Виктория». Рядом с кассой повесили небольшой американский флаг, а на зеркале за прилавком — фотографии мужчин, ушедших на фронт. Кто угодно мог принести фотографию и бабушка тут же выставляла ее. Люди начинали верить в победу, особенно после наступления, хотя колонны машин, грохотавших по 66-му федеральному шоссе, были длиннее, чем когда-либо, а поезда, лязгающие днем и ночью, все тащили и тащили платформы с танками, грузовиками и джипами. Из открытых окон иногда махали солдаты.

Гретхен нетерпеливо ждала зеленого у светофора на углу Бродвея и Мэйн-стрит. Его установили совсем недавно, и многие водители сигналили, когда им приходилось притормаживать. Из-за этого светофора был большой шум в городском совете, но мэр Буркетт настоял, что он нужен. В конце концов решили, что война изменила все: появилось много машин, люди останавливались в стороне от 66-го федерального, солдаты переходили через Миссурийскую линию из лагеря Краудер, местные жители шли в город за товарами, что еще оставались в магазинах. Каждый день город наводняли толпы людей среднего возраста и стариков. Молодые люди в форме не задерживались надолго — три дня, иногда десять, а потом их части отправлялись дальше. Купить было почти нечего, а у людей имелись деньга за работу для фронта.