Филлис Джеймс - Смерть эксперта-свидетеля

Фриборн взирал на свои огромные ступни с легким отвращением, словно эти его заблудшие члены натворили что-то такое, что лишь теперь стало ему очевидно. Время от времени он шевелил пальцами – выполняя ли медицинское предписание, или просто для собственного удовольствия – трудно сказать. Помолчав с минуту, он сказал:

– Видишь ли, я ведь начинал в Лаборатории Хоггата. Еще до войны. Тогда все, что у нас было – реактивы да пробирки, растворы, да мензурки. И девушек на работу не брали – неприлично было им заниматься делами, связанными с преступлениями на сексуальной почве. Лаборатория Хоггата была старомодной даже для тридцатых годов. Не с научной точки зрения, впрочем. У нас появился спектрограф, когда он еще воспринимался как новая чудесная игрушка, не более того. Болота порой рождали странные преступления. Помнишь дело Маллигана – старика, который изрубил на куски своего брата и привязал останки к воротам шлюза в Лимингсе? Хорошую судмедэкспертизу мы тогда провели, да и улик хватало.

– Чуть ли не полсотни кровяных пятен на стене свинарника, так, кажется? А Маллиган клялся и божился, что эта кровь свиная.

В голосе Фриборна зазвучали ностальгические нотки: – А мне этот старый разбойник был даже чем-то симпатичен. А снимки тех пятен – я сам их фотографировал – до сих пор вытаскивают, как только лекции о кровавых пятнах надо проиллюстрировать. Странно, Лаборатория Хоггата всегда к себе как-то привлекала, да и привлекает до сих пор. Совершенно неподходящее здание – прямо храм Афины Пал-лады – посреди ничем не привлекательной деревушки в Восточной Англии, на краю черных болот. Пятнадцать километров до Или, да и Или не очень-то похож на место, где молодежь может хорошо повеселиться или чем-то интересным заняться. Зимы такие, что промораживают до мозга костей, а весенний ветер – там его называют «болотняк» – поднимает торфяную пыль и забивает легкие похуже смога. И при всем при том сотрудники – если не сбегают в первый же месяц – остаются там навсегда. А ты знал, что там, на их территории, есть часовенка Рена? [11]С точки зрения архитектуры она гораздо ценнее самого поместья, ведь Хоггат ее никогда и пальцем не тронул. Эстетическим вкусом полковник похвастаться вряд ли мог, как мне кажется. Он как-то пытался использовать часовню под склад химикалий, после того как она была секуляризована, или что там делают с церквами, которые не используются по назначению? А Хоуарт собрал струнный квартет из сотрудников Лаборатории и устроил в часовне концерт. Он вроде довольно известный скрипач-любитель. В настоящий момент он скорее всего жалеет, что не занялся музыкой всерьез. Не очень-то успешное начало для бедолаги. А ведь там всегда так хорошо работалось. Я думаю, то, что Лаборатория была совершенно изолирована от остального мира, и давало нам это ощущение товарищеской близости.

– Думаю, это ощущение и часа не продержится после моего приезда, – мрачно прокомментировал Дэлглиш.

– Точно. Вы, ребята, обычно приносите с собой столько же неприятных проблем, сколько вам удается разрешить. И с этим ничего не поделаешь. Это ведь убийство – преступление, которое так или иначе пачкает всех. Конечно, ты во всем разберешься, я уверен. Как всегда. Только вот какой ценой?

Дэлглиш не ответил. Он был слишком честен и слишком любил Чарлза, чтобы произносить успокоительные слова и давать ничего не значащие обещания. Разумеется, он будет предельно тактичен, нечего об этом и говорить. Но ведь он едет к Хоггату расследовать убийство, и все остальные соображения придется отодвинуть: слишком важна задача. Дело об убийстве всегда решается ценой каких-то потерь. Иногда – собственных, чаще – чужих. И Фриборн, разумеется, прав. Убийство – такое преступление, которое пачкает всех, виновных и невиновных, без разбора. Дэлглиш не жалел о тех десяти минутах, которые провел с Чарлзом Фриборном. Старик верил, что ведомство, которому он отдал всю свою сознательную жизнь, самое лучшее в мире. Он помогал создавать это ведомство, и вполне возможно – он прав. Дэлглиш узнал то, что хотел узнать, за чем приходил. Но, пожимая старику руку на прощание, сознавал, что никак его не успокоил.

Лабораторная библиотека располагалась в самой глубине первого этажа. Три высоченных окна выходили на каменную террасу, откуда вниз, на лужайку и в бывший партерный сад, вели два пролета ступеней. Теперь от лужайки и сада осталось лишь запущенное, заросшее нестриженой травой пространство в полгектара, с запада огороженное кирпичной пристройкой, где размещался Отдел транспортных средств, а с востока – старой конюшней, теперь перестроенной под гараж. Это была единственная комната в доме, не затронутая жаждой переделок, обуревавшей его хозяина. Старинные книжные шкафы резного дуба все еще высились по стенам, хотя теперь в них хранились лишь специальные научные труды, правда, в весьма значительном количестве, а дополнительное место для подшивок английских и международных научных журналов обеспечивали два передвижных стальных стеллажа, разделявшие помещение на три отсека. У каждого из трех окон стояли большой рабочий стол и четыре стула. Один из столов был сейчас почти целиком занят макетом нового здания Лаборатории.