Дик Фрэнсис - 1996, По рукоять в опасности

Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.

Я сказал:

Джеймс-Джеймс Моррисон-Моррисон,

А попросту маленький Джим…

Мать засмеялась и продолжила:

Смотрел за упрямой рассеянной мамой,

Больше, чем мама за ним…

Я кивнул.

- О, Александр. - Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.

- Расскажи мне все как есть, - сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:

- Он так угнетен.

- Болезнью?

- Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.

- Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?

- Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств - и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. - Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:

- Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.

- Можно я… пойду наверх и поздороваюсь с ним?

Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.

- Сейчас у него фельдшер, - сказала она. - На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.

- А у Айвэна бывают такие боли ночью?

- Не знаю, - неуверенно ответила мать. - Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.

- Он разбудил тебя?

Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого - своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.

- Я вошла к нему пожелать доброго утра, - сказала мать, - и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.

- Надо было сразу сообщить об этом мне, - сказал я. - Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.

- Приходила Пэтси…

Пэтси - дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес - и навязчивая идея - помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.

- Пэтси? Зачем она приходила? - спросил я.

- Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. - Мать умолкла ради пущего эффекта.

- Кому? - спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.

Темные глаза матери весело блеснули.

- Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер - адвокат Айвэна.

- Она совсем потеряла стыд? - спросил я.

- О, окончательно, дорогой.

Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.

- Она сказала Оливеру, - улыбнулась мать, - что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.

- И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.

- Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.

- И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.

- О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная…

- Как прилив и отлив.

Учтивость - скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.