Лори Кинг: Нелепо женское правленье

Вот я снова шагаю по улицам. Никто не беспокоит, лишь две девы радости призывно улыбаются мне в какой-то сотне ярдов от места, где истекала кровью Мэри Келли, сраженная ножом Джека-Потрошителя. В ярде от того, что когда-то именовалось Рэтклиф-хайвэй, я грела руки над дотлевающими углями, оставленными торговцем жареными каштанами, подбирая упавшие и забытые им плоды. Лакомство богов! Услышав звуки музыки, вошла в полуночный кабак, заполненный мужчинами отчаянной наружности и женщинами, похожими на змей. Здесь клубами вился табачный дым и пахло алчностью. Я заплатила за вход, выпила половину положенной кружки мутного пива и вернулась на улицы, на свежий воздух. Переступила через тело — не мертвое, но пропитанное алкоголем. Увернулась от полицейских. Дрались коты, вопили пьяные, где-то кричал голодный ребенок, докричавшийся наконец до мамашиной груди. Дважды отпрыгнула от приближавшихся двухколесных экипажей. Во второй раз оказалась вовлеченной в высшей степени интересную беседу с семилетним цветком улицы, спасавшимся от пьяного родителя под ступеньками. Мы присели на булыжники, собиравшие грязь, казалось, со времен Большого Пожара, и беседовали на темы экономики и политики. Малыш поделился со мной своею черствой булкой и множеством полезных, с его точки зрения, сведений. Прощаясь, я вручила интересному собеседнику пятифунтовую банкноту, вызвав на его лице выражение крайнего недоумения.

Ночь в большом городе. Кошмарный сон невротика, засевшего в спокойной, тихой Южной Англии. Звезд не видать. У меня возникло ощущение, что никогда я еще в Лондоне не бывала, никогда не встречалась с соотечественниками, никогда не ощущала течения крови в жилах.

Пять часов утра. Еще темно. А ведь в июне в это время птицы уже давно отпели первые песни, фермеры трудятся в полях. Здесь и сейчас о наступлении утра можно судить по появлению разносчиков, стучащихся в окна клиентов, по грохоту колес водовозных бочек и молочных тележек, по запаху дрожжей из булочных. Отовсюду слышны голоса; тележки, телеги, грузовые автомобили и фургоны доставляют продовольствие для многих тысяч ртов. Целеустремленно шагают носильщики с громадными корзинами на головах. Мясной рынок Спиталфилдз отпугивает зловонием разлагающейся крови, и я сбегаю в районы, менее озабоченные торговлей. Но и здесь народ оживленно передвигается, слышны разговоры. Лондон течет куда-то множеством людских рек и ручейков, увлекая и меня, ничтожную безвольную щепку.

Щепку эту прибило в конце концов к барьеру, за которым обнаружилось какое-то окно в другой мир, многоцветный, движущийся, переливающийся, однако плоский, расплывчатый, нереальный, как ожившая картина импрессиониста. Окно это оказалось застекленной дверью. Дверь открылась, но впечатление двухмерности заключенного за нею мира не исчезло, даже усилилось благодаря хлынувшему оттуда букету запахов.

Находящаяся за дверью чайная заполнена людьми, деловито поглощающими чай, кофе, яичницу с беконом, подрумяненные тосты. Запахи эти бурно ворвались в меня, но не смогли заполнить мгновенно образовавшийся в моей утробе вакуум. Я робко протиснулась внутрь. Никто, разумеется, не обратил внимания на робкого сосунка. Рабочее братство готовилось к трудовому дню, позволив мне без помех протиснуться к незанятому столику у окна.

Одна-единственная тощая официантка с недостатком зубов, но с переизбытком рабочих рук и, как мне показалось, с двумя языками умудрялась обслуживать всю присутствующую публику и реагировать на оклики с разных сторон одновременно, причем не поворачивая головы. Она бухнула передо мною чашку сладкого чаю и приняла заказ на яичницу с жареным картофелем. Казалось, официантка меня даже не слышала, но это не помешало ей молниеносно доставить заказанную порцию.

Когда она снова появилась у моего локтя, я повторила заказ. Тут она удостоила меня взглядом и отпустила адресованную моим соседям шуточку относительно того, «с какого резона» у молодых людей появляется такой зверский аппетит. Со всех сторон поднялся хохот, который только усилился, когда публика заметила, как заалели мои щеки. Вторую порцию я умяла с таким же аппетитом, но уже несколько медленнее, наслаждаясь едой. Подчищая желток кусочком хлеба, я лениво подняла взгляд в окно и увидела знакомое лицо. Как выяснилось, меня тоже заметили и узнали.

Я поднялась, сунула официантке купюру и вышла на улицу.

— Мэри? Ты ли это?

Передо мною, растерянно моргая, стояла леди Вероника Биконсфилд, выпускница Оксфорда, старше меня на год. Не отличаясь сама красотою, она обожала красивые вещи и посвящала много времени и денег благотворительности. Одно время мы сблизились, но позже Вероника почему-то ко мне охладела. Я виделась с нею прошлой весною, а в сентябре мы обменялись письмами. Вид у нее был изможденный, измотанный, под глазами тени.