Пьер Сувестр: Пустой гроб

Перуанец подошел к медсестре почти вплотную.

— За время болезни моей тетушки, мадемуазель, я мог по достоинству оценить, сколь преданно и умело вы за ней ухаживали, за что хотел бы принести вам особую благодарность. Ваша профессия сложна, утомительна, но до чего же все это интересно.

Жермена не знала, что и ответить, она не ожидала, что разговор примет такой оборот. Она что-то пробормотала в ответ и вздрогнула, услышав, как Педро Коралес убежденно заявил:

— Я знаю о том, что вы сделали для тетушки, по крайней мере, догадываюсь, и, если позволите, я с большим удовольствием отблагодарю вас, правда, несколько неожиданным образом. Вы разрешаете?

Тут Педро Коралес вдруг умолк и попытался взять медсестру за руку.

Жермене казалось, что сердце ее вот-вот разорвется, ее охватило неизъяснимое волнение. Не только слова перуанца до крайности смущали ее; еще большей тревогой и отчаянием наполнила ее мысль о том, что этот человек расточал ей комплименты и благодарил за заботу об умершей, тогда как в действительности он должен был бы проклинать ее за глупую неосторожность, отправившую его тетушку на тот свет.

Жермена не в силах была выслушивать и далее эти незаслуженные, как ей казалось, дифирамбы.

— Сударь, сударь, — твердила она, — остановитесь… Вы не должны так говорить… Не благодарите, не превозносите меня, ведь это я виновата во всем, я одна.

— Бог с вами! — воскликнул ошеломленный перуанец. — Что вы имеете в виду?.. Вы виновны?.. Но в чем?..

И он так выразительно взглянул на девушку, что та смутилась еще больше.

В ту же минуту, позабыв о предписанной правилами сдержанности, Жермена упала в кресло и заплакала навзрыд:

— Смерть вашей тети случилась по моей вине, сударь, ах, если б вы только знали… Я в таком отчаянии… Но она так страдала, бедняжка, и я подумала, что поступаю правильно…

И тотчас же, на едином дыхании, она рассказала перуанцу о допущенной ею профессиональной оплошности, в которой усматривали причину смерти Кончи Коралес.

По мере того, как она говорила, девушка все больше отчаивалась, ей казалось, что сейчас с ней случится обморок — настолько она была взволнована. В глазах у нее потемнело, выступили слезы; усталая и ослабевшая, она ощутила, что вокруг все завертелось, что она теряет сознание, впадает в забытье. Испустив глубокий вздох, Жермена закрыла глаза.

Внезапно Жермена словно очнулась от долгого сна, хотя спала она не более секунды. А, может, она продолжала грезить? Она чувствовала, как ее берет в плен и прижимает к себе, не давая пошевельнуться, чье-то сильное, гибкое тело и как кто-то тихо нашептывает ей слова любви.

Чьи-то уста нежно коснулись ее губ, и пылающий лоб ее ощутил свежий вкус страстного поцелуя.

Жермена попыталась высвободиться.

— Сударь! — возмущенно вскрикнула она.

Но в ту же минуту ей ответил нежный голос, исполненный трепетной страсти:

— Люблю вас, вы прелестны, восхитительны.

Потрясенная Жермена не верила своим глазам: перед ней, на коленях, стоял перуанец, Педро Коралес!..

В тот серый, грустный осенний день стояла отвратительная ноябрьская погода.

Все утро лило как из ведра, и только часам к одиннадцати дождь стал стихать и уступил место туману, который окутал все вокруг, скрадывая углы домов, и словно накрыл Париж погребальной вуалью.

В домах, соседствовавших с площадью Биржи, зажгли газ.

Окна замерцали светом, на площади мигали фонари, а громадные электрические светильники охватывали все предметы светящимся сине-фиолетовым ореолом, и от этого снующие взад-вперед прохожие казались фантастическими, почти нереальным.

Был всего час пополудни, на шоссе царило необычайное оживление.

Машины следовали друг за дружкой, спускаясь вниз по улице Четвертого Сентября или сворачивая к Большим Бульварам, были здесь и грузовики, и шикарные легковые автомобили, и дребезжащие развалюхи.

Время от времени эта безумная круговерть достигала небывалой мощи и вызывала восторг; грохотал, выписывая вензеля, автобус, неуклюжий, как мастодонт, отвешивающий поклоны, стараясь протиснуться в этой невообразимой сутолоке, он задевал и обрызгивал грязью прохожих, которые провожали его проклятиями, уносил все новые волны пассажиров, а те, едва оказавшись на улице, спешили отправиться по своим делам.

Впрочем, на площади Биржи — этой необычной площади, подобной которой не найдешь в целом мире — царила особая, ни на что не похожая атмосфера, в которой даже случайно оказавшиеся там прохожие вдыхали какую-то нервозность, взволнованность, нечто демоническое.