Джон Карр: Письмо из Нью-Йорка

— Сударь, — произнес я, — позвольте безумцу разделить с вами стол!

Мосье Пэрли вздрогнул, словно пробудившись от грез. Я заметил, что теперь он трезв. Дрожь в теле и изможденность лица свидетельствовали скорее о недостатке, нежели об избытке алкоголя в его крови.

— Сударь, — нетвердо проговорил он, вставая, — я сочту за честь находиться в вашем обществе. — Машинально он открыл было рот, чтобы подозвать человека, а рука его потянулась к карману, но тут он остановился.

— Нет, нет, — воскликнул я, — если вы настаиваете, мосье Пэрли, то сможете заказать вторую бутылку, но первая — за мной. Я охвачен смертной тоской и чувствую потребность поговорить с джентльменом.

При последних моих словах выражение лица мосье Пэрли совершенно изменилось. Он сел, удостоив меня церемонным поклоном. Глаза его пристально изучали мою физиономию и мое смятение.

— Вам нехорошо, мосье де Лафайет, — промолвил он. — Неужто вы так скоро потерпели афронт в этой… цивилизованной стране?

— Я действительно потерпел афронт, но вовсе не из-за цивилизации или ее отсутствия! — Я стукнул кулаком по столу. — Я потерпел афронт в связи с загадкой, которую ни один человек, как бы умен он ни был, не в силах решить!

Мосье Пэрли посмотрел на меня каким-то странным взором.

— Как занятно, — заметил он, разглядывая стакан, — наверное, убийство? Нет?

— Нет. Исчез один очень важный документ. Самые тщательные поиски его полицией не дали никаких результатов.

Мосье Пэрли оказался весьма нервным субъектом. По какой-то непонятной мне причине он вообразил, что я разыгрываю его.

— Документ, говорите? — Он не совсем уместно рассмеялся. — Не письмо ли, случайно?

— Нет, нет. Юридический документ. Три больших пергаментных листа, формат которых называется здесь «дурацким колпаком». Вы только послушайте!

И когда мосье Пэрли подлил себе в бренди воды и отпил примерно треть содержимого стакана, я склонился над столом.

— Мадам Тевенэ, о которой, как вы могли слышать, я уже рассказывал в этом кафе, была очень нездорова, хотя (до раннего утра сегодняшнего дня) и не была прикована к постели. Она передвигалась, бродила по своей комнате и дому. Сюда из Парижа ее заманила зеленоокая особа, которую мы называем Иезавелью. Один достойный юрист в этом городе, некто мосье Дюрок, считал, что мадам мучается совестью и что причиной ее страданий является судьба родной дочери. Прошлой ночью, победив дурное влияние Иезавели, он уговорил мадам подписать наконец завещание, согласно которому все деньги достаются в наследство указанной дочери. Для дочки, Клодин, деньги являются вопросом жизни и смерти. Ни у меня, ни у брата моего — а денег у нас более чем достаточно — она не возьмет ни единого су. Ее жених лейтенант Делаж так же беден, как и она сама. И если Клодин не уедет в Швейцарию, то погибнет. Не скрою, что Клодин больна недугом, который врачи из деликатности называют «фтизис пульмоналис», иными словами, легочной чахоткой.

Рука мосье Пэрли со стаканом остановилась, не достигнув рта. Я почувствовал, что теперь он верит мне. Лицо его, контрастируя с темными волосами, в беспорядке спадавшими на лоб, стало таким же белым, как и опрятно заштопанная оборка на манишке его сорочки.

— Такой пустяк, деньги! — прошептал он. — Такой пустяк! — Он поднял стакан и осушил его.

— Вы не считаете, что я мистифицирую вас, сударь?

— Нет, нет! — воскликнул мосье Пэрли, прикрывая глаза рукой. — Я сам свидетель одного такого случая. Она умерла… Прошу вас, продолжайте.

— Прошлой ночью мадам Тевенэ изменила свое завещание. Когда вечером мосье Дюрок нанес ей свой очередной визит и сообщил о предстоящем моем приезде, мадам просто дрожала от нетерпения и какого-то страха. Она сказала, что ощущает приближение смерти. У нее были плохие предчувствия.

Пока я рассказывал, передо мной вновь предстала та затемненная мышьяково-зеленая спальня в доме с закрытыми ставнями, и я как бы вновь услышал слова, которые произносил при мне мосье Дюрок.

— Мадам, — продолжал я свое повествование, — слезно просила мосье Дюрока запереть двери спальни. Она страшилась Иезавели. Последняя ни звуком, ни словом не выдавала своего присутствия в доме. Мосье Дюрок придвинул к кровати мадам переносной письменный столик и зажег на нем две большие свечи. Несколько часов мадам рассказывала, изливая душу, раскаиваясь и самоуничижаясь, историю своего неудачного замужества, и все это мосье Дюрок, потея от замешательства, был вынужден изложить на бумаге, в итоге исписав три больших пергаментных листа. Доброе дело было сделано, мосье Пэрли! Этим завещанием мадам практически все оставляла своей дочери, Клодин. Этим же завещанием аннулировалось предыдущее, согласно которому все состояние мадам отписывала (нам обоим известно, что и французские законы допускают такое) Иезавели с землистым лицом и немытыми желтыми волосами.