Жорж Сименон: Исчезновение Одиль

Почему же мне не удается закончить письмо? Мне кажется, что не хватает чего-то главного, я не сказала тебе того, что действительно имеет значение.

Когда я начала, мне казалось, что это будет просто, что от меня требуется лишь одно: дать волю своему перу, не утруждая себя при этом особыми раздумьями.

Поймешь ли ты? Мне бы хотелось, чтобы понял. Хотя я этого и не узнаю. Уничтожь письмо. Не показывай его ни папе, ни маме. В конце концов, оба они сделали то, что могли.

В последующие часы, Боб, я буду много думать о тебе, о твоем спокойствии, о твоей доброй и светлой улыбке. Ты – уравновешенный парень, который знает, чего он хочет, и добьется этого.

Ты женишься. У тебя будут дети. Вот только хочу надеяться, что ты не останешься в «Двух липах». Мне думается, что сменявшие там друг друга жизни оставили после себя давящую атмосферу.

Ну да ладно! Я снова отвлекаюсь. Пора кончать. Крепко-крепко целую тебя в обе твои чуть колючие щеки, старина Боб. Очень скоро ты снова будешь улыбаться, и даже больше того, ты будешь закатываться своим звонким смехом.

Твоя глупая сестра

Одиль".

Он долгое время сидел с листками в руках, не двигаясь. Услышав шаги на лестнице, он сунул их в карман.

– Боб, обед подан.

Она не говорила «мсье», так же как, обращаясь к его сестре, не говорила «мадемуазель». По сути дела, это она их вырастила, и у них тоже с совсем раннего возраста вошло в привычку обращаться к Матильде на «ты».

– Отец спустился?

– Сейчас же половина первого.

– А мать?

– За столом.

Он подошел к ним и, склонившись своим длинным и тощим телом, поцеловал их обоих в лоб. У него было одно из тех как бы развинченных туловищ, которые производят впечатление акробатической гибкости.

– А что, твоя сестра не спускается?

– Ее нет в комнате.

– Она сказала, куда пошла?

Его мать, с очень темными волосами, была в домашнем халате из голубого шелка. Она докуривала сигарету, прежде чем приняться за закуски. Она курила с раннего утра до позднего вечера, и к концу дня у нее из-за этого дрожали пальцы.

У отца волосы были седыми, почти белыми, что подчеркивало молодость его лица.

– Она мне ничего не сказала, но оставила записку.

У Марты Пуэнте были почти черные глаза, острый взгляд.

– Ты не хочешь показать ее нам?

– Кажется, я ее разорвал. Там просто сообщалось, что она уезжает в Париж и предпочитает не оставлять своего адреса.

– Ты слышал, Альбер?

– Когда она уехала?

– Насколько я понимаю, вчера вечером, экспрессом в восемнадцать тридцать.

– Думаешь, она была одна?

– По-моему, да.

– Не скрывается ли за этой историей какой-нибудь мужчина?

– Мне так не кажется.

Отец, не говоря ни слова, сидел, уставившись в свою тарелку.

– Такое все же невозможно себе вообразить! – воскликнула Марта Пуэнте пронзительным голосом. – Чтобы девушка, которой только-только исполнилось восемнадцать, взяла и вот так просто уехала, ничего не сказав своей семье! А деньги у нее есть?

– Думаю, она откладывала то, что получила на Рождество и на день рождения.

– Она не называет дату своего возвращения?

– Нет.

– У меня – это в голове не укладывается. Если бы я рассказала своим приятельницам, они бы подумали, что мы за семья такая.

Она повернулась к мужу.

– Ну а ты, конечно же, ничего не говоришь. Ты ешь!

– А что я могу сказать?

– Все равно что, но не оставайся таким безучастным. Все ж таки речь идет о нашей дочери.

– Знаю.

– Я вот думаю: а не следует ли нам сообщить в полицию?

– От этого было бы мало проку. Если она захотела исчезнуть...

– Что ты называешь «исчезнуть»?

– Ну, строить свою жизнь без нас.

– А почему, хотела бы я знать?

– Вероятно, потому, что ей надоело.

– Что надоело?

– Ну, не знаю. Она молодая. Идет прямо...

Конец обеда за овальным столом, где напротив Боба так и остался неубранным прибор его сестры, протекал в молчании. Не успев еще проглотить последний кусок, Марта Пуэнте уже закурила сигарету, а ее муж встал, вздыхая, как будто это было тяжелым физическим упражнением.

В действительности помимо своей утренней прогулки в парке Мон-Репо он не занимался никакими физическими упражнениями, а вино «Доль» не представляло собой лечебного курса для похудания. Он направился к себе наверх. В этом доме вместе только ели, а затем каждый уединялся в своей келье.

– Ты уходишь? – спросил Боб у матери.

– Нет. Мы собираемся на бридж здесь, в четыре часа.

Именно этому посвящала она большую часть своих дней. У нее были приятельницы, которые приходили в «Две липы», или, когда наступал ее черед, она ходила к ним. Сначала подавали чай с сухим печеньем, затем, около половины шестого, дамы принимались за виски.