Жорж Сименон - Капли стеарина

И сразу же прояснился самый сомнительный пункт в теории комиссара.

В своих гипотезах он исходил из ненависти, обостренной долгими годами совместной жизни в этом тесном доме, долгими ночами, проведенными на общей постели, одними и теми же стремлениями и вожделениями.

Маргарита родила сына, познала любовь, а старшая сестра не испытала и этой радости! Лет до пятнадцати, а может, и до двадцати, мальчишка держался за их юбки, потом, предоставленный самому себе, часто забегал поесть, выпить, выклянчить денег.

А ведь эти деньги принадлежали не одной Маргарите, но и Амелии! И даже больше Амелии, поскольку она была старшей и, значит, успела вложить в эти сбережения больше труда!

Эту ненависть разжигали сотни мелких повседневных событий: кролик, забитый в угоду Марселю, или предназначенная для продажи головка сыра, от которой он бесстыдно отхватил кусок, а мать даже не протестовала…

Да, Амелия читала газеты, она, верно, с жадностью глотала отчеты о процессах и знала, какое значение имели отпечатки пальцев!

Амелия боялась племянника. Она сердилась на сестру, которая открыла ему место, где они прятали деньги, или, как в тот последний вечер, позволила ему касаться ценных бумаг, на которые он мог позариться.

— В один прекрасный день он нас зарежет…

Мегрэ мог побиться об заклад, что эта фраза не раз повторялась здесь. Он продолжал пилить. Ему стало жарко, он снял пальто и шляпу и положил их на соседнюю бочку.

Кролик, головка сыра… Не навело ли это ее на мысль, что Марсель сам оставил отпечатки пальцев на ящике комода, на портфеле из позеленевшей кожи…

Если и этого недостаточно, то есть еще пуговица, оторвавшаяся от его куртки; мать уже легла, так и не успев пришить ее.

Но будь убийцей Марсель, зачем бы ему понадобилось потрошить содержимое портфеля здесь, куда проще унести его с собой. И тем более этого не стал бы делать Ярко, который, как убедился Мегрэ, и вовсе был неграмотным!

Раны Амелии, все на правом боку, были чересчур многочисленны и неглубоки, они-то и возбудили первые подозрения Мегрэ. Он представил себе, как неловко это у нее получалось, как боялась она боли. Она не хотела умирать, не хотела и долго страдать от ран, она рассчитывала разбудить соседей, когда открыла окно и закричала…

Разве убийца позволил бы ей бежать к окну?

Судьба посмеялась над ней, она потеряла сознание раньше, чем успела поднять на ноги соседей, и пролежала всю ночь без всякой помощи.

Именно так! Все могло произойти только так! Она убила уже задремавшую сестру, потом, обернув, вероятно, руку тряпкой, открыла комод, опустошила портфель — ведь для того, чтобы арестовали Марселя, деньги должны были исчезнуть.

Вот почему пришлось взять свечку…

После этого, сев на край постели, она ранила себя, неловко и боязливо, потом, судя по кровавым следам, подошла к очагу и бросила в огонь нож, чтобы уничтожить отпечатки пальцев!

Затем она дотащилась до окна и…

Мегрэ уже заканчивал свою работу, как вдруг он резко обернулся. Послышались голоса и шум борьбы. Дверь отворилась, и на пороге в дверном проеме возник странный и зловещий силуэт Амелии Потрю в нелепой юбке, в ночной кофте, с перевязанной грудью и руками. Взгляд ее был неподвижен. За ней виднелась фигура Мари Лакор, громко возмущавшейся такой неосторожностью.

У Мегрэ не хватило духу заговорить с больной. Он предпочел завершить начатое дело и не ощутил даже удовлетворения, когда бочка раскололась надвое и внутри обнаружились связки бумаг — те самые облигации ренты и акции железнодорожной компании, которые были всунуты в бочку через отверстие.

Ему хотелось немедленно уйти или, подобно этому грубияну Марселю, хлебнуть большой глоток рому прямо из бутылки.

Амелия по-прежнему не произносила ни слова. Рот ее был полуоткрыт. Если она потеряет сознание, она упадет на руки Мари Лакор, которая выглядела более слабой, чем она, и к тому же была беременна.

Ну что ж! Это была сцена из какого-то другого века, из другого мира. Мегрэ взял бумаги и пошел к двери — прямо на отступавшую от него Амелию. Он положил свою находку на стол в спальне.

— Сходите за мэром, — сказал он Мари Лакор сдавленным голосом. — Он будет свидетелем. А вам, — обратился он к Амелии, — лучше всего лечь.

Несмотря на профессиональное любопытство и закаленные нервы, Мегрэ предпочел не смотреть на нее. Он только слышал позади себя скрип пружин кровати. Он продолжал сидеть спиной к старухе, пока не появился мэр, здешний фермер, который, не решаясь зайти, боязливо топтался у порога.