Жорж Сименон - Плюшевый мишка

С одной стороны – он, опустошенный, неспособный к действию, а с другой – весь мир, с виду такой беззаботный, все эти мужчины, женщины, все эти люди, что ходят, разговаривают, смеются, вся эта декорация, упорно отталкивающая его от себя, все эти вещи, с которыми он утерял связь и которые пребудут неизменными, когда его не станет.

Он не мог сказать, когда и с чего это началось, и, если бы его спросили, он ответил бы не без иронии:

– Так было всегда.

Он перепробовал все лекарства, вот и теперь Вивиана в указанное время протягивает ему таблетку со стаканом воды.

Если в этот миг он и спешил домой, то лишь затем, чтобы броситься в свой кабинет, запереться на ключ и схватить бутылку коньяка.

Ни один жизненный орган у него не задет, это утверждают его коллеги, у которых он неоднократно проходил осмотр. Не посмеют же они ему солгать! Самое вероятное – то, что его желудок раздражен алкоголем, и это вызывает неприятные спазмы.

Раз десять он отказывался от коньяка. И каждый раз был вынужден снова прибегнуть к нему, впрочем, без излишеств, он никогда не бывал пьян, и это доказывается тем фактом, что никто из его окружения не заметил, что он выпивает.

Ему было стыдно, что он пьет вот так, потихоньку. Ему были ненавистны собственные скрытые поступки, хитрости, к которым он прибегал, к примеру, чтобы незаметно пронести в дом бутылку, пряча ее под полой или в портфеле. Пронести в клинику было еще сложнее. Он должен был найти благовидный предлог, чтобы услать Вивиану подальше, пойти пешком в лавочку, здесь же, в квартале, под вечным страхом, что его увидит ктонибудь из персонала.

– Оставить вам машину?

Он и не заметил, что они уже подъехали к дому. Он утвердительно кивнул, хотя смысл вопроса не дошел до него. Впрочем, не имеет значения. Она живет в пятистах метрах от него.

Он как раз думал об эльзаске и, взвесив все обстоятельства, пришел к выводу, что тот парень, должно быть, жених; брат, казалось ему, вел бы себя иначе.

Он выпил всего один стаканчик и равнодушно взглянул на почту, разобранную утром секретаршей. Машинально открыл ящик стола и вынул пистолет.

Держать его было приятно. Он был тяжелый и гладкий и не такой крупный, как ему казалось. Он для пробы опустил оружие в карман, вынул, но потом все-таки решительно сунул его обратно.

Бутылка спрятана, теперь он может повернуть ключ в дверях, и когда Жанина минут через пять зайдет к нему с сообщением, что завтрак подан, она застанет его у зеркала со строгим выражением лица.

* * *

Когда они переехали на улицу Анри-Мартэн, именно он настоял на том, чтобы столовая сохранила семейный вид, чтобы рядом с двумя парадными гостиными она выглядела как настоящая провинциальная столовая, вроде тех, что бывают в больших домах, принадлежащих нотариусам, на которые не без зависти глядят посетители.

Жена и дети уже сидели за круглым массивным столом, так что нечего ему хмуриться – все в сборе.

Почему у них в семье отвыкли целоваться при встрече?

С самого утра каждый жил своей особой жизнью, не заботясь о других членах семьи, и, если бы не существовало молчаливого обязательства всем собираться за завтраком, они бы целыми днями не встречались друг с другом, разве что случайно столкнутся в коридоре или в лифте.

Он еще не видел сегодня ни сына, ни дочерей, но никто не встал и не подошел к нему; и только Давид снисходительно буркнул:

– Все в порядке, па?

Для Давида и это было слишком любезно. Лиза попрежнему называла Шабо отцом; Элиана какое-то время, когда ей было лет пятнадцать-шестнадцать, развлекалась тем, что звала его по имени, но потом, по неизвестной причине, перестала.

Чтобы прервать молчание, жена спросила его:

– Надеюсь, тебе удастся отдохнуть часок после завтрака?

– Не думаю. Мне могут позвонить с минуты на минуту.

– А ты не мог бы устроить так, чтобы время от времени тебя заменял Одэн?

Слова падали в пустоту и ничего не значили. При случае заговаривали между прочим о его переутомлении, о его здоровье, о его работе, но никого это в действительности не трогало. Их всех устраивало жить за его счет.

А ведь эти две девушки и этот мальчик с басовитым голосом, выше его ростом, были когда-то младенцами, потом детьми...

Как другим отцам, Шабо случалось кормить из рожка Лизу и Элиану, менять им пеленки; правда, когда родился Давид, все уже было иначе, их жизнь усложнилась.

Он, а не жена, в доме у сквера Круазик ежегодно отмечал зарубкой на дверном косяке рост девочек. Интересно, сохранились ли эти зарубки? Их старую квартиру арендовал молодой врач; у него тоже есть дети, и неожиданно Шабо подумал, что и тот, в свою очередь, отмечает рост своих детей на дверном косяке.