Мэтью Эллиотт - Шерлок Холмс пускается в погоню (сборник)

Около полуночи Моулсворт очнулся, и мы проговорили несколько часов о тех годах, когда были студентами-медиками. Разговор этот произвел на нас довольно удручающее действие, потому что мы делились счастливыми воспоминаниями о времени, которое провели в обществе друг друга. «Если бы я мог прожить жизнь заново, Уотсон, – признался Моулсворт, прежде чем провалиться в глубокий сон, – я бы все сделал по-другому. Понимаете? Все…»

В семь часов утра явилась горничная, она несла кувшин с водой и чашу для утреннего омовения. Мне было тяжело смотреть, как давний приятель, мужчина моих лет, с трудом справляется с таким простым делом, как умывание, но Моулсворт не хотел даже слышать о помощи, и я понял, что принять ее значило бы признать поражение и смириться с тем, что он на самом деле умирает.

Через час вошел Мэтью Кранмер с завтраком на подносе. Я попробовал каждое блюдо и объявил, что их можно есть без опаски, но у Моулсворта почти не было аппетита, и дальше пары кусочков яичницы-болтуньи дело не пошло. Несколько часов я читал ему вслух. Не могу сказать, сколько из прочитанного он воспринял. Признаюсь, сейчас я и сам не смогу припомнить ни книгу, ни ее автора.

За четверть часа до обеда, как и обещал, заехал доктор Синотт, и его провели в спальню. Я пристально следил за тем, как он осматривает больного, надеясь, что в отсутствие моего друга и впрямь способен быть его глазами. Но сколько ни старался, я не смог усмотреть чего-либо странного в назначенном больному лечении. Сомневаюсь, что мог бы сделать для Моулсворта больше. В конце концов Синотт уехал, не совершив чуда, но, насколько я мог судить, и не сделав ничего такого, что ухудшило бы состояние пациента.

Моулсворт едва дотронулся до маленького сэндвича, который подали ему на обед, а я не получил особого удовольствия от съеденных мною кушаний.

Время тянулось столь же изматывающе медленно, как в полевом армейском госпитале в Афганистане. Правда, тогда я был пациентом, а теперь сделался наблюдателем. Но если те мои раны врачевал медик, который в этом преуспел до некоторой степени, то ныне бороться за жизнь Энгуса Моулсворта приходилось сыщику. И я знал, что Холмс узрит истину там, где остальные видят только хаос. Если кто и способен найти разгадку ужасного недуга, так это Шерлок Холмс.

Размышляя об этом, я, должно быть, закрыл глаза, поскольку следующее, что я помню: меня трясут за плечо, чтобы разбудить. Рука моя невольно потянулась к армейскому револьверу, сохранившемуся со времен военной службы, прежде чем я понял, кто меня разбудил.

– Холмс! Когда вы приехали?

– Уже довольно давно. У нашего клиента достаточно обширная медицинская библиотека. Я погрузился в ее изучение, но особого успеха не достиг. Даже статья Чэня в «Ланцете» не дала мне ключа к разгадке.

– Вы нашли Чэня?

– Да. В Камберуэлле, в домике, окруженном маленьким садом, где растут одни рододендроны. Во многом он оказался таким, как его описал Моулсворт: вежливый, но вызывающе-дерзкий, облаченный в балахон столь яркий, что я устыдился моего одеяния мышиного цвета. Однако наш клиент упустил одну значительную деталь.

– Какую же?

– Чэнь полон злобы, мой друг. Этот человек буквально источает зло, как запах. Оно окружает его. В его присутствии быстро начинаешь задыхаться.

– Довольно странно слышать подобное из ваших уст, Холмс, – заметил я.

– Конечно, это описание не совсем научно, но если зло нельзя зафиксировать и измерить, это не значит, что его нет. В дверях меня встретил слуга-индиец, чудовищно высокий, с отвратительным шрамом, который тянется ото лба к скуле ниже левого глаза. После этого визита я заглянул к Лестрейду, и он сообщил мне, что под это описание подходит некий Рам Сингх, прежде состоявший в банде Спенсера Джона и очень ловко орудующий ножом. Профессор водит знакомство с милыми людьми! Без сомнения, они являют собой довольно странное дополнение к его соседям, ведущим вполне обыденную тихую жизнь. Чэнь принял меня в гостиной, которая выглядела столь же неуместной в Камберуэлле, как драгоценный камень в оправе из латуни. Он сделал максимум возможного, чтобы ни одна мелочь не напоминала ему о европейской жизни. На полу, устланном дорогим персидским ковром, разбросаны разноцветные подушки, шелковые экраны скрывают стены, а традиционный светильник заменен бумажным фонарем.

Мои ноздри сразу же наполнил резкий, противный запах, исходивший, как я определил, из маленькой чашки на низком столе рядом с хозяином.