Андрей Добров - Крыса в храме. Гиляровский и Елисеев

Чтобы попасть в Аржановскую крепость, надо было пройти через арку со сломанными воротами старого трехэтажного дома. Только пройдя через эту темную арку, ты попадал на большой двор, посреди которого стояло здание старой ночлежки, сооруженное сразу после московского пожара 1812 года, где селили москвичей, лишившихся крова и живших в ожидании, пока им отстроят новые жилища. Позднее здание было куплено майором Ивановым, москвичи разъехались, а хозяин впустил арендаторов, которые разгородили просторные квартиры на углы тонкими дощатыми стенками. И стали здесь селиться уже приезжие из разных городов в поисках московских чинов и заработков – студенты, мелкие чиновники, люди искусства с пустыми карманами, в широких ветхих от времени, трудов и бедности блузах, наемные рабочие и прочий пришлый, но более или менее приличный люд. Потом старый владелец здания умер, а его сыновья, не желая тратиться на ремонт дома и не получая от него большого дохода, передали здание в ведение городской управы. Управа уже не нашла ничего лучшего, как оставить его в статусе богоугодного заведения, то есть все той же ночлежки. Но уже в эти квартиры и углы поселились новые арендаторы, скупщики краденого, которые пустили на житье совсем других людей, с самого дна московской жизни. Это были нищие, воры и представители совсем уже неопределенных занятий. Большинство из них не имели ни вида на жительство, ни каких иных документов. В середине прошлого века построили то самое трехэтажное здание, через арку которого я проходил. И Аржановская крепость оказалась как бы отрезана от внешнего мира этим строением. Окруженная другими домами, она медленно вырождалась в настоящее гнездо преступников. Ни городские власти, ни полиция больше не пытались теперь прийти и проверить, как живут там люди, в каких условиях они ютятся и что это за люди вообще, потому что крепость, как многие подобные заведения в Москве, стала местом опасным.

Я и сейчас по прошествии многих лет помню вид, открывшийся мне по выходу из темной арки. Пустырь, огромный обветшавший дом с давно уже осыпавшейся штукатуркой, стены почти черного цвета от грязи, которая въелась в обнажившуюся кирпичную кладку. Он был весь облеплен дощатыми серыми сараюшками – в них ютились те, кому не досталось место внутри. Тут же отдельно стояли такие же серые и грязные амбары местных торговых заведений – бакалея, чайная и водогрейная. Хотя последней разрешали торговать только кипятком, хозяин продавал обитателям дома и собиравшимся сюда окрестным подонкам водку и закуску – требуху, селедку и куски жареной колбасы из мяса, которое, как выражались местные, совсем еще недавно мяукало или лаяло. Торговали водкой тут и днем, и ночью – из специального окошка.

Сейчас, впрочем, во дворе было почти пусто – днем одни обитатели Аржановки работали по своей нищей специальности, а другие отсыпались перед ночной воровской сменой. Окна без стекол, забитые кусками картона или просто досками, в щели между которыми были набиты выцветшие лоскуты. Аржановка действительно казалась вечно осажденной крепостью. Крепостью, в которой жили десятки людей, выходивших лишь для того, чтобы совершить свой нехитрый промысел, а потом снова кануть в его душное темное чрево. За передним двором был двор задний, со следами засыпанных отхожих ям, в которые местные обитатели выливали свои помои. На каждую квартиру полагалось всего два ведра, в одно жильцы выливали помои, в другое справляли свои нужды. Всего два ведра, но не потому, что арендаторы заботились о гигиене, а просто чтобы хоть немного уменьшить вонь от сосредоточения большого количества людей.

В похожую соседнюю ночлежку, «Дом Зимина», почти двадцать лет назад во время переписи населения отправился не кто иной, как Лев Толстой, чтобы своими глазами увидеть, как живет московское дно. «Все здесь серо, грязно, вонюче – и строения, и помещения, и дворы, и люди, – писал он об увиденном. – Большинство людей, встретившихся мне здесь, были оборванные и полураздетые». В тот год многие русские писатели пошли официальными переписчиками по таким же трущобам, чтобы набраться опыта, посмотреть на людские страдания, которые нельзя было увидеть ни в каких литературных салонах прекраснодушных дам или коллег по искусству. Удивительно было, что ночлежники вообще пустили к себе Толстого и двух городовых, сопровождавших его в качестве охраны, поскольку обычно они не пускали в свои владения никого. Время от времени московские власти устраивали облавы в трущобах, но бывало, что эти облавы оканчивались трагически – солдат, привлекавшихся к таким облавам, выгоняли и даже калечили. Я сам однажды слышал рассказ солдата, участвовавшего в налете на знаменитую Шиповскую крепость. «Идешь по этому коридору, – говорил он, – потолок низкий, по нему что-то шуршит. А это и не потолок вовсе, а набитая из досок антресоль. Идешь, боишься, хоть сзади тебя твои товарищи. И вдруг – грохот – доска подламывается, и сверху, с этой антресоли выпрыгивает какой-то чумазый оборванец с ржавой бритвой в руке и сразу к твоему горлу кидается! Если б не товарищ мой, шедший сзади, который обхватил этого голодранца руками и не пустил ко мне, я, может, из того дома и не вышел бы вовсе!» Эта жестокость во время облав и отсутствие страха перед солдатом с ружьем объяснялась по-разному. Кто говорил, что обитатели ночлежек пьют так много, что просто звереют и теряют человеческий облик. Другие считали, что и без водки в тех местах было полно людей, которым было совершенно нечего терять. А главное – что они привыкли к своей безнаказанности и своим собственным, установленным в таких местах порядкам. И до последнего старались защищать свой уродливый, но привычный мир свободы.